Щедровицкий Петр Георгиевич. В этом году мы приняли решение сделать темой чтений анализ наследия Георгия Петровича Щедровицкого в философско-методологическом и социокультурном контексте ХХ-го века. В качестве жанра мы выбрали компаративные исследования наследия с работами ключевых философов ХХ-го века. В этом году в силу ряда временных и содержательных обстоятельств нам удалось подготовить три коллоквиума, которые посвящены последовательно сопоставлению в рядах "Щедровицкий - Делез", "Щедровицкий - Деррида" и "Щедровицкий - Хабермас" [1]. К сожалению, ряд людей, на продуктивное участие которых мы рассчитывали, не смогут выступить. Поэтому у нас будет три основных доклада и серия выступлений.
Генисаретский Олег Игоревич. Уважаемые коллеги, я рад приветствовать вас в очередной раз в этот день, и, поскольку уже сложилась традиция приветствий, я поздравляю вас с Днем защитника Отечества, или, как написано на одной более или менее осмысленной растяжке, "Во славу русского оружия".
Я должен сознаться, что никогда не был столь взволнован, готовясь к этому сообщению. Ибо для меня это означает вывод какой-то части своей интеллектуальной жизни из состояния интимности в состояние если не публичности, то по крайней мере приватности. Потому что всегда есть внутренняя тема позиционирования себя, своего окружения, тем более - своих авторитетов и учителей в большом пространстве. Внутренне всегда проводишь такие соответствия, но вовсе не думая, что эти соответствия будут затем вынесены на какое-то прилюдное обсуждение.
Поэтому я не столь буквально понимаю свою задачу, как это обозначено в программе или как только что было озвучено Петром Георгиевичем. Для меня сама по себе процедура сопоставления требует некоего оправдания и осмысления. Зачем? Зачем это делать? Причем "зачем" - и в целом, и для меня. Поэтому я сначала должен ответить для себя на вопрос, что я буду делать, когда я буду это делать. Я не нашел ничего лучше, чтобы начать с осмысления того историко-генеалогического контекста, в котором подобное сопоставление осмысленно вообще и осмысленно сейчас, в России, в наше время.
Я начинаю очерчивание этого историко-генеалогического (подчеркиваю), поскольку здесь генеалогия в смысле Фуко и в смысле Флоренского очень важна, в отличие от позитивной истории. То есть генеалогия как ответ на вопрос, кто от кого произошел и что из этого происходит дальше. Это особый взгляд на происходящее в историческом времени.
Все, что начиналось в истории ММК, на мой взгляд, бесспорно принадлежит шестидесятым годам, и в этом смысле наши основоположники принадлежат к генерации шестидесятников. Очень важно: равно как и большинство активно действующих на политической, культурной и интеллектуальной сцене нашей страны сейчас. Правда, доживающих свой век, но тем не менее. Это очень определенное, яркое, сильное и ограниченное в своей определенности явление, и оно нуждается в идентификации, по-моему.
Эта идентификация для меня задается тем, что шестидесятые годы и в нашей стране, и в Европе, и в мире были известным повтором двадцатых годов. То, что было зачато, манифестировано в виде сильного авангарда - художественного, интеллектуального, социокультурного - в двадцатые годы (а двадцатые годы - это значит "после великой октябрьской социалистической революции 1917 года"), то было повторено в другой, столь же авангардной, но более мягкой форме в шестидесятые годы. И смысл этого повтора и его генеалогия, по-моему, нуждается в идентификации.
Это повтор в поколенческом, десятилетнем времени. Многие из двадцатников дожили до шестидесятых годов. Например, многие выпускники ВХУТЕМАСа [Всероссийские художественные театральные мастерские] в это время были вполне еще дееспособными и творческими людьми. Бесспорно, были живы их ученики, их дети, родственники или внуки. Поэтому шестидесятые были в некотором роде реваншем за то, что двадцатые годы потеряли в 1929-м году, когда начался поворот к радикально другой эпохе. Но мало того. Это повтор в десятилетнем масштабе. Но он имеет еще и более длинную реплику, поскольку 1917-й год - это, бесспорно, такой же повтор 1789-го года.
В средневековой Европе был один философско-правовой концепт, который, по-моему, имеет сюда некоторое отношение. Это концепт трансляции империума. Считалось, что Римская империя как некое цивилизационное целое транслируемо именно в целом на другие столь же большие мегатерритории. В этом смысле Священная империя германской нации в Европе или Византийская империя считались результатом такого странного целостного переноса, трансляции империума в целом, как историко-цивилизационной инфраструктуры, каким-то странным образом переносимой. Другое дело - каким, здесь были и могли быть разные объяснения. А затем - четвертый Рим. Россия тоже теперь рассматривается как результат трансляции империума, переноса этого целого, но уже на территорию Евразии.
Французская революция, великая же, в этом смысле есть такая же трансляция антиимпериума. Передача в целом историческом времени некоего контрпроекта, который сформировался в новые времена. И семнадцатый год в России - это повтор трансляции империума, но только как контрпроекта, попавший на нашу территорию. И это наложение сдвижки тектонических плит, когда на один имперский проект - Российской империи, который в этот момент был под большим вопросом и внутри, надвигается тектоническая плита другого контрпроекта равной величины, но той же природы (цивилизационно-имперской), создало очень своеобразное, неидентифицируемое в масштабах меньшего исторического времени явление, потому что масштабы того времени значительно больше и круче. И вот его пришлось переосмыслять в масштабе десятилетий.
Здесь есть некая историко-генеалогическая интрига, авантюра. Некая событийность, которая не имеет предметно-исторических форм. Она гораздо мощнее, сильнее и глубже по своим тектоническим параметрам. И приходилось отрабатывать это обстоятельство и как-то реагировать на него, всем по-своему.
Очень важно, что шестидесятые годы (именно в России, а не в Европе) исходят из того, что трансляция антиимпериума произошла. Для тех, кто после предимпульса освободительного участия в войне или импульса 53-го года начинал свою интеллектуальную, социальную и политическую деятельность здесь, некоторые вещи были странным образом самоочевидны. Например, они исходили из самоочевидности того, что и церковь, и самодержавие, и российская государственность, и все культурные традиции заведомо неактуальны. Вообще не было вопроса об актуальности и о какой-то право- или смыслопреемственности, исторической и генеалогической. Была некая данность, была пред-постсоциалистическая чистая доска. Надо было только освободиться от тоталитарных пут (или они тогда как-то иначе назывались) сталинского режима, и на этой чистой доске начнется чистое историческое, культурное, интеллектуальное, институциональное, духовное, правовое творчество. Историческое время опознавалось как выдвинувшее молодому поколению инновационный запрос.
И если сама французская революция породила вслед за собой социологию и была социологична, то запрос этот в данное время осознавался как запрос на реинституционализацию. Все как бы должно было приобрести не просто предметные, умственные или творческие новые формы, но в самой институционально-традиционной подоснове, инфраструктуре жизни должно произойти тотальное ре-. Ре-… дальше подставляйте любой глагол. Все должно было обрести новые формы. Но при всем при том это произошло, конечно… Одно дело - сильная версия двадцатых годов, другое дело - шестидесятых, когда все-таки уже была вторая мировая война, когда уже был опыт тоталитаризма и антитоталитарной борьбы, поэтому подспудно эта интонация, конечно, тоже присутствовала.
Почему я об этом сейчас вспоминаю, почему мне это представляется важным? Потому, что сильный авангард двадцатых годов - это была первая версия заявки на новую гуманитарно-цивилизационную платформу. На то, что взамен тому, что было… Антипроект должен был обрести некие позитивные формы. Очень чуткий к историческим сдвигам наш отечественный историк и искусствовед (Селим?) Омарович Ханмагомедов как-то сказал, что двадцатые годы - это начало нового тысячелетнего стиля. Это не какой-то -изм: производственники, конструктивисты или еще кто-то, сюрреалисты, которые сделали маленькую сдвижку на фоне больших исторических стилей. Он сказал: двадцатые годы - провозвестие нового тысячелетнего стиля. И в каком-то смысле был прав, поскольку это была заявка, было предъявлено проектное намерение на то, что будет создана глобальная (как сейчас бы сказали) цивилизационная платформа. Гуманитарная цивилизация. Тогда она была в форме сильного авангарда на фоне всего еще живого. В шестидесятые годы и далее эта заявка вступила в стадию реализации.
И, собственно, коллизия, с которой столкнулись мы, в которой мы сейчас находимся и которая определяет смысл и направленность намерения, объявленного в программе нашей конференции, лежит в этом контексте. Каково отношение к этому проекту в данный момент? Возможна ли гуманитарно-цивилизационная платформа? А цивилизация - это культурологический образ того, что на политологическом языке всегда называлось и называется до сих пор империей, то есть большим пространством, где соблюдаются некоторые императивы. Так возможна ли эта гуманитарно-цивилизационная "империя" (в софт-смысле), построенная на гуманитарной, как сказали бы некоторые здесь присутствующие, - на гуманитарно-технологической основе? Что, разве не произошло за это время опознание того, что это по своей основе было контрпроектом, антипроектом? Это не было позитивным проектом изначально по своему замаху.
И в этой коллизии между анти- и контрпроектностью и собственной проектностью истории и лежит обсуждаемый нами вопрос. Потому что менее всего я хотел бы использовать эту трибуну и прием сравнения для героизации каких-то имен в очень простеньком пиаровском смысле. Это было бы проявлением той интеллектуальной пошлости, с которой всегда (с 19-го века) боролась русская философская мысль. Нужно увидеть некоторый проектно-программный развивательный смысл, направленность движения, которая раскрывается через этот прием сравнивания. Или через прием встраивания наших собственных движений и упований в более широкий контекст. В сущности, то, что сегодня происходит - это на собственном материале продолжение темы глобализации и осмысления глубинной природы становящегося миропорядка. В направленности к какому порядку движение ощущается или видится тогда, когда мы начинаем сравнивать те или иные интеллектуальные конструкции мыслителей разных стран, цивилизационных локусов и исторических времен? Примерно в этом залоге я и собираюсь двигаться.
Мне кажется, что идентификация смысла происходящего, события, происходящего здесь и сейчас, является как бы внутренней темой всех тех движений мысли, которые здесь имеет смысл производить. Во всяком случае, так я понимаю свою задачу.
И я хочу проделать то, что я делаю, в четырех небольших пунктах. Потому что, вообще говоря, дело это очень плодотворное в смысле выработки новых конструктов: сравнение, погружение одного в другое, взаимная рефлексия… Но это операциональная, или инструментальная, сторона дела. Получать какие-то инструменты нужно для того, чтобы реализовывать императивы какой-то целесообразности, а не абы как. Тем более, что обучаемость членов сообщества не стоит шибко преувеличивать, или желание переоснащать свои умы какими-то инструментами. Во всяком случае у меня на этот счет нет никаких иллюзий.
Поэтому: направленность, прочерчивание маршрутов в некотором силовом гуманитарно-цивилизационном поле - вот что стоило бы ощутить в процессе говорения и слушания.
Фрагмент первый, на котором просматривается историко-генеалогическая общность. Он называется у меня свободное событие. В одной из своих последних работ Георгий Петрович, говоря о стиле мысли в рамках Московского методологического кружка еще даже доигрового периода, настаивал на том, что большинство конструктов, которые затем стали достоянием и кружка, и игрового сообщества, были получены в результате рефлексии над собственной деятельностью, над той событийностью мысли, которая происходила: А) в семинарах; Б) затем в играх. Это очень важное обстоятельство. Оно всем известно, здесь я не открываю никакой Америки. Но именно в этом пункте наша интеллектуальная практика сходится со стилем интеллектуальной активности по крайней мере последней трети двадцатого века. Признание самоценности свободного события. Свободного события мысли, для кого-то - и переживания, для кого-то - чувства. Но уж по крайней мере мысли.
Свободное событие. От чего или в чем свободное? Здесь очень важно ощущение того, что мы схватываем, регистрируем, различаем события, свободные как от претерпеваний (то есть реактивные события), так и от действий. Для нас это, может быть, даже более важно. Событие, свободное от действий. Событие произошедшее, свободное в своей свершенности, оно произошло. Благодаря нашей мысли, благодаря нашей коммуникации, благодаря нашему пониманию здесь и сейчас оно произошло. Мы его регистрируем. Мы достаточно рецептивны, чуствительны к тому, чтобы различать тонкие события мысли и того, с чем мысль связана, и достаточно широки душой для того, чтобы признать событие состоявшимся как таковым, а не продуктом нашей интеллектуальной активности, не продуктом проектирования, программирования или еще чего-то, то есть априори не приватизируя события ни в индивидуальной, ни в коллективной форме. Тогда, когда мы признаём его как свершившееся в своей свершенности, тогда оно свободно.
А дальше интеллектуальная техника и страсть состоит в том, чтобы отвечать на стандартные категориальные вопросы.
Где оно произошло? В сознании, в коммуникации, в игре или в жизни? Помещение его в какое-то пространство и уже тем самым связывание. Где оно произошло?
Когда произошло это событие? Тонкость состоит в том, что то, что произошло сейчас, на самом деле то же самое, строго тождественно тому, что произошло в Колоне (то есть там, где две с половиной тысячи лет назад была платоновская академия)? В основе своей. Или оно сейчас здесь произошло? Это событие принадлежит будущему, и поэтому мы должны бросить все прочие заботы и начать его продвигать куда-то или выманивать оттуда? Когда оно произошло? Это каждый раз неочевидно.
Кем это событие было вызвано к жизни или рождено? Кому мы его атрибутируем? Себе, на трибуне говорящему, тому, кто инициировал это сообщество, Платону, который первый подумал о государстве или об образовании? И так далее и тому подобное.
И ровно в той мере, в которой мы способны признать событие свободным в своей свершенности, мы далее сложно, тонко и инструментально обустроено можем его категорировать и что-то с ним делать. Это равноразвитые вещи. Инструментальная развитость, безусловно, связана со способностью к тонкости различения разных видов событий, с нашим обращением с событийностью. Это родовая черта. Она была наработана в практике коллективного мышления, сначала семинарского, потом - игрового типа. Постепенно это стало одним из базовых навыков. Что произошло? Что сделано? Отсюда такие длинные рефлексивные доклады, в которых тема могла обсуждаться, один доклад мог длиться полгода, семестр. Потому, что очень важно было постоянно реидентифицировать и вышелушивать то, что ситуационно-событийно случилось.
Здесь есть тонкость категориального свойства. В некотором смысле понятия ситуации, состояния и события часто употреблялись как синонимы. Событие - это очень быстрое состояние, то есть состояние на фоне какого-то еще более медленного состояния или на фоне ситуации. Смысл происходящего, конечно, острее передается понятием события, в силу его виртуально-исчезающей формы. Соблазн, прелесть, привлекательность и вообще вся страсть работы с этим состоит в том, что событие по своему смыслу вообще не имеет длительности. Оно случается. Событийность и случаемость - это одно и то же. И в своей случаемости событие неуловимо, его нельзя поместить в рамку, заключить в клетку. Его можно ожидать, организовывать какие-то условия для возможности его появления и его можно помнить и обрабатывать в мнемотехниках. Само оно есть, пока оно длится.
Это высшая форма свободы существования мысли, которая доступна человеку. В чем угодно вы можете меня, его, их пленить, кроме как в той событийности, которая с ними происходит. Вы можете их убить в конце концов, но отловить ту событийность, которая у них спонтанно генерируется, невозможно. Поэтому к этому - тяга, поэтому либерально-освободительный импульс того времени естественно должен был реализоваться в такой форме, которая никаким образом неперехватываема.
Но надо сказать, что в этом и гигантское затруднение, потому что тем самым оно и нетранслируемо. Это та часть интеллектуальной жизни, которая ни в какие технологии трансляции, педагогической в том числе, так же не уловима, как и ни в какие другие формы не уловима. Поэтому последовательность событий образует не историю, позитивно фиксируемую, - последовательность событий организуется в судьбу. Она образует цепь, когда событие стоит за событием, и они не связаны причинным образом.
Отсюда, конечно же, невероятная роль малой истории и вообще легендозности всякого рода мифологических формаций сознания, которые сопутствуют жизни любого сообщества, и нашего в том числе. Потому что последовательность событий можно знать (немножко) только в форме постоянного пересказывания одной и той же истории одними и теми же людьми. Наличие судьбы, наличие свободы ничем так не идентифицируется, как навыком: на двадцать второй минуте встречи любых двух людей они непременно заговорят о Щедровицком, или о ком-нибудь еще, или о сообществе. Поскольку оно существует только в форме нарратива, постоянного пересказа и реинсценирования каких-то сцен. Это относится к глубинному слою генеалогии, когда одно событие порождает другое, как отец порождает сына.
Собственно, этот вкус к свободной событийности выражен в понятии серии у Делёза и би-сериальности, только там на эту двойственность серий накладывается еще топологическая структура центра и периферии, глубины и поверхности или еще какой-то одной двойственности. Всегда речь идет о сдвоенных потоках событий. Серия - это поток событий, но не расходящихся и диффундирующих, а сходящихся всегда в какой-то особой точке. И одна серия событий координирована, или синхронирована, с другой серией событий. Откуда по опыту происходит эта интуиция би-сериальности, мне знать не дано. По крайней мере мне, наверное, кто-то это может реконструировать более явно, но конкретно у Делёза эта интуиция была оформлена с помощью занятий историей науки, и в частности, занятий историей дифференциального и интегрального исчисления.
Он большой знаток истории математики, и понимать его тексты - значит прежде всего хотя бы немножко ориентироваться в истории математики. Он постоянно апеллирует к историческим, а не современным фактам - становления интегрального и дифференциального исчисления. В сущности, би-сериальность потоков событий - не что иное, как фрагмент из истории понятия функции, когда Х функционально связан с Y. Было такое понятие свободной переменой. Кто учил интегральное и дифференциальное исчисление по Фихтенгольцу или, еще лучше, по учебнику Смирнова, помнит. Свободная переменная сама пробегает последовательность своих значений. Это довольно интуитивная странная абстракция, больше всего напоминающая время. Время само пробегает последовательность событий, такова его природа, оно стремится куда-то. Свободно становящееся множество, или такая переменная - это некий остаток физического видения в математике, поскольку математика формировалась на материале физической онтологии. Остаток, который, как метафора, продолжал работать и дожил до конструктивистов-математиков. Брауэр(?) уже в начале прошлого века ввел понятие "свободно становящаяся последовательность" в основаниях математики. Самопеременная.
Две серии Делёза - это две свободно становящиеся последовательности, две независимые переменные, каждая из которых пробегает свое значение, но это пробегание координировано между собой. Так, как если бы вы бегали с кем-нибудь "от инфаркта" вдвоем. Вы бежите рядом, у вас общая цель - убежать от инфаркта, повысить уровень своего здоровья, вы можете при этом общаться, вы смотрите друг на друга, чтобы оставаться рядом и не обгонять друг друга. И вот так, вдвоем, параллельно куда-то бежите. Это кинестетическая метафора би-сериальности. И вы сходитесь в этих сериях каждый к своему концу, правда, в разное время, поскольку редко кто умирает в одну и ту же секунду, обычно только очень любящие друг друга муж и жена. Вот такая интуиция Делёза - сдвоенное независимое движение.
В этом сравнении мне важно то, что я сопоставляю этот концепт Делёза с той последовательностью шагов, которая была предпринята в кружке с развитием схемы двойного знания. Вы помните ее зрительно, я не буду сейчас тратить время на ее рисование. Первично она была введена как состоящая из двух уровней, или двух плоскостей (другое название - многоплоскостные (двухплоскостные) схемы знания). В одной плоскости происходит оперирование с каким-то объектом. Обычно он мыслился как материальный объект. Из этой плоскости есть связь замещения, когда оперирование в одной плоскости замещается оперированием уже со знаками в другой плоскости, и есть обратная процедура отнесения. Здесь выражено понятие знака.
Вообще-то говоря, это предрефлексивная схема. Это схема, в которой в неявном виде уже была заложена вся будущая концепция рефлексии. Поскольку действия второго уровня не просто означают действия первого уровня, они относятся к первому уровню как рефлектирующие действия. Не состояние - одно отражает другое, не объекты - одни замещают другие, а по сути пребывание в одной плоскости (дальше мы скажем - в одной позиции, но человечка здесь еще не нарисовано) замещается пребыванием в другой плоскости. И при этом утверждается, что связь между этими плоскостями - замещение и отнесение - является связью значения. Эта схема описывает значение. На системном, математическом языке она описывает функцию, поскольку математическое понятие функции и было введено для того, чтобы фиксировать значение. В этой схеме, как в протоплазме, в клеточке была заложена будущая концепция рефлексии.
Что дальше делает Лефевр с этой схемой? Он ее размножает в плоскости. Возникает не двухплоскостная, а многоплоскостная тематика. Понятно: если один раз можно заместить, нарисовать стрелочку от плоскости к плоскости, то это можно сделать энное количество раз. Возникают многоплоскостные замещения и отнесения. И он же, Лефевр, вводит понятие действия на каждой из этих плоскостей в виде стрелочек, и получается, что переход от Х1 к Х2 в одной плоскости замещается переходом от Y1 к Y2 в другой плоскости, и тем самым действия начинают замещать действия. И у Лефевра возникли нотные портреты деятельности, когда по любой из плоскостей можно двигаться пошажно, а между плоскостями есть отношения, которые он называет отношениями управления. Действование в одной плоскости управляет действованием в другой плоскости. Все! Вся полисериальность тем самым уже достигнута. Но только дальше надо было представить себе, что плоскость - это одномерное множество, она изображалась линией. Если перейти к многомерным множествам, можно нарисовать не плоскость, а область (кружочек), и тогда отношения управления, замещения, отнесения будут между областями, а не между линиями. А если представить их многомерными, то вообще между пространствами. То есть разные пространства деятельности связаны между собой отношениями управления, но также отношениями замещения и отнесения. Это и есть максимально развитый вариант этой конструкции - схемы многоплоскостного строения, но теперь уже не знания, а деятельности. И движение в каждой из плоскостей параллельно движению в каждой другой. Во всяком случае, в некоторых других.
Мы видим, что эти две конструкции - Делёзовская и Щедровицкого, Лефевра и так далее, сходятся между собой. Но одно дело - утверждать их сходимость чисто конструкционно, а другое дело - зафиксировать смысл того, что фиксируется в этой сходимости. Когда я начал говорить о свободе события, я предлагаю тем самым предельную схематизацию, предельное осмысление того, что выражено в этих схемах. В них схематизирована та качественность деятельности, которую я обозначил как свободное событие и которую сам Делёз и его коллеги называют контингентностью. То есть случаемостью, событийностью. И это отдельный и особый модус и существования, и бытия, и деятельности, и мышления: быть в событии. Событие, свободно движущееся внутри другого события. Событие, свободно движущееся рядом с другим свободно движущимся событием. И события между собой соотнесены предельно отношениями синхронности, контингентности в буквальном смысле слова. Это особый тип связанности - через событийность. Не через вещественность, не через предметность, не через объектность, не через знаковость, не через нормативность… Не через что-либо позитивно определенное, позитивированное, а именно через событийность. Это некая черта стиля мысли двадцатого века, которая так метафизически выразила его повышенный динамизм, в том числе и исторический.
Это одна из линий схождения, смысл которой не в том, что на Монмартре и на одном из семи холмов Москвы люди мыслили одинаково, не в том, что есть что-то похожее там и сям. Это вихрь времени, втягивающий нас в общую хронополитику, в общую хронально-событийную устроенность мира. Это наш способ сориентироваться в том, что происходит в этом мире, и управиться с ним. Отсюда, скажем, определение метафоры у Пастернака как "скорописи духа", отсюда - интеллектуальный идеал у Пёрлса "мыслить на больших скоростях". Но эта же интуиция, господа, была выражена в загадке в словаре Даля: "что быстрее света?" Ответ однозначный: мысль. Это знали в каждой деревне. Но наконец-то это знание докатилось до Монмартра и кремлевского холма, скажем так.
Выигрывать можно, только управляясь с событийностью любой мощности, любой скорости. И в этом направлении двигается развитие целых концептуальных кустов: как управляться с разными скоростями, соответственно, с разными ритмами временности. Потому, что в каждый данный момент любое значимое и предметно фиксируемое событие разлагается в ряд Фурье, где есть медленные составляющие (события вашего слушания, господа, и моего говорения есть составляющие несколькотысячелетней длительности, они связаны с семантикой языка, история которого длительна), а есть составляющие секундные, связанные с очень быстрыми вещами. Этот класс концептов был переоснащаем для того, чтобы как-то справляться с динамической составляющей происходящего процесса. Свободно справляться, справляться, оставаясь свободными. Потому что есть много способов участия в такой событийности в форме зависимости, например, страсти, в том числе и страсти интеллектуальной, когда иногда проще поддаться этому спонтанному движению аффекта и на энергетике его справиться с ситуацией, проскочив ее. Любым, самым разным способом. От того, что можно устроить скандал, до того, чтобы совершить мгновенное совращение, проскочить его и тем самым устранить противника. Тут задача справляться, управляться не фиксирует однозначного ответа. Это позиция номер один.
(ведущему) У меня сколько времени? Я готов этим ограничиться. Заканчиваю. Тогда на этом фрагменте я попытаюсь перезакончить. Внутреннее, интимное время, которое погружено в бессознательное, настолько неизмеримо, что я пока не могу ориентироваться в нем достаточно свободно.
Фрагмент второй. Есть второй сюжет, который я обозначу, к которому я вас просто отошлю и без которого совместное продвижение в этом гуманитарно-цивилизационном проекте невозможно (неважно, будем мы его разрабатывать, перерабатывать или утилизовать). Это сюжет, который у Делёза (вместе с Гваттари) называется концептуальный персонаж. Здесь - схождение с нашим позиционером. Концептуальный персонаж как некое имя и фигура, приставленное к определенным потокам и сериям мысли. В качестве такового персонажа французы, прорабатывавшие роль Ницше в становлении новой европейской философии, чаще всего называли Заратустру. Конечно же, это Эдип, поскольку все они так или иначе заняты психоанализом. Для тех, кто склонен к истории, это, конечно, Сократ. И масса других условных интеллектуально-драматических имен, которые введены именно как фигуры воображения, коим вручается и вверяется некий жезл мысли.
Ницше в последние годы подписывал свои произведения именами "Дионис" или еще какими-то такими именами. Наш коллега, один из моих наставников, Евгений Львович(?) Шефферс(?) подписывался "Лама-на-нарах(?)". И вообще это интеллектуальная традиция - делегирование зоны интеллектуальной ответственности, вручение ключей от определенной сферы знания условному персонажу, с которым сам философ как биографический персонаж не отождествляется. Этой замечательной теме посвящена отдельная глава в книжке "Что такое философия?" Делёза и Гваттари. Я рекомендую всякому хотя бы разочек заглянуть в нее, поскольку это очень увлекательная вещь. Дело в том, что все морковки на наших схемах… на ваших схемах, господа, поскольку я их никогда не рисовал, всегда имели имена. Здесь свой пантеон. В методологическом сообществе есть свой виртуальный отдел кадров. Квалификационные категории - предметник, методолог, методист, инженер-лингвист и так далее. То есть серия имен, обозначающих какие-то фигуры, какие-то занятия и которым вменена некая характерология мысли. Это не только конструктивный элемент позиционных схем. Я обращаю ваше внимание на: А) обименованность персонажей; Б) приписывание им положительных и отрицательных характеристик. Есть ретроград-предметник, который принадлежит прошлому мысли, он своей предметной ведомственной определенностью тормозит свободное мышление, а есть прогрессоры-методологи, программисты или проектировщики, которым, наоборот, вменена миссия совершенствования этого мира, развивания его, приписывания имен, приписывания ценностных характеристик и так далее. Формирование некоторых персонажей в интеллектуальной драме для того, чтобы обеспечить возможность речеговорения и коммуникации, иначе не получится никакого нарратива, если нет персонификации этих абстрактных мест и фигур. Это второй сюжет, который я собирался раскрыть, но от которого я воздержусь.
Вы своим воображением можете продолжить эту линию дальше. Если ее продолжить, то в чем смысл подобных сравнений? В том, чтобы выделить для себя ту форму свободной событийности, где мы способны вместе с другими авторами (например, Делёзом) построить такую би-сериальную конструкцию, где мы могли бы событийно, вместе двигаться к некоторому сходящемуся или расходящемуся состоянию и в какой-то момент констатировать для себя: с этим фрагментом глобально-цивилизационно-гуманитарного проекта у нас есть сходящиеся точки (хотя бы временные, хотя бы на каком-то предмете, в каком-то месте), а в этом фрагменте этого мегапроекта у нас точки расходящиеся, и, прежде, чем объединяться, надо разъединяться, как говорил гений пролетарской революции Владимир Ильич Ленин.
Подчеркиваю: смысл идентифицирован Делёзом (и этой школой мысли) не как некое вещество мышления, не как то, что пребывает, разлитое по знакам и значениям, сам смысл идентифицируется событийностью. Целесообразность и смыслосообразность некоторого движения мысли в ее со-событийности. Если мы можем выстроить либо имитационно (в игре), либо в реальной коммуникации такие серии, которые замкнуты друг на друга связями соуправления, тогда встреча состоялась. Тогда в этом коридоре возможно совместное движение внутри проекта или контрпроект. Если нет - то нет.
Ставки. Еще один образ события, который Делез разыгрывает очень энергично и красиво, - это осмысление событийности в терминах игры (не драматической или спортивной, а азартной) и описание события как ставки и броска. Сначала в азартной игре мы делаем ставки, затем бросаем кости, а затем смотрим на результат: проиграли мы или выиграли. Ставка и бросок. Смысл событийности не в том, чтобы выстраивать… Я думаю, кафедры истории философии по ту и другую сторону нынешнего соцзанавеса такие выстраивания сделают без труда, очень спокойно и гораздо элегантнее, чем я, по крайней мере.
Смысл этого сюжета в том, чтобы оценить ставки и совершить эти совместные броски - общими костями на одной доске с разными ставками. В эту игру я вступаю, когда проговаривал то, что успел проговорить. Именно поэтому здесь много интимного и судьбинного, а не системно- и позитивно-исторического. Это встреча, а далеко не все встречи, господа, бывают приятными. И даже игровые встречи, о чем нам говорит последняя олимпиада. И вообще неизвестно, хочет ли кто-либо с нами на каком-либо поле встречаться. Поэтому это игра столь же азартная, сколь и силовая. И что за ставки здесь будут сделаны, что будет показано, какова будет приманка, аттрактивность этой игры - это вопрос, который еще надлежит далее поставить.
Благодарю вас за внимание и прошу покорно простить меня за то, что я… Впрочем, как всегда: хочешь пятнадцатиминутное выступление, а пишешь план монографии.
Щедровицкий. Уважаемые коллеги, три вопроса.
Максудов. Олег Игоревич, если точки в начале Вашего рассуждения представить как слои, например, социальной истории, поколенческой истории, то что Вы кладете в слой исторически представленного мышления, как бы управляющего этими историями? Поколенческой историей, историей проектов и антипроектов.
Генисаретский. Я не такой положительный человек, чтобы что-то класть. Обращаю внимание на общий корень одного и другого слова. И вообще эта копрология, когда нужно что-то куда-то накладывать, мне, как парфюмерному человеку, как-то не шибко приятна. Дело в том, что персонажи этих историй (называйте их вымышленными, воображаемыми, виртуальными) заведомо не квалифицированы никаким индексом реальности. Я смотрю, слушаю, осязаю, ощущаю и все прочие рецептивные действия осуществляю для того, чтобы идентифицировать присутствие такового. Мне интересно, кто в этих пространствах есть. Кто говорит, кто обращается, кто присутствует? Мне важна личностная форма этого присутствия, поэтому темы персонажа и позиции - я к ним присматриваюсь, они мне близки. Что делать с теми, кого можно положить или поставить (к стенке), или приставить к ней, - это неинтересно для меня, поскольку это технологически понятно. Это не сфера чистой мысли.
Максудов. Почему я спрашиваю? Как мне кажется, в традиции ММК разрабатывалась именно формация мышления и институты мышления как некоторый объективный принцип…
Генисаретский. (перебивает) Вам может казаться все, что угодно. Но, как говорят в таких случаях, "креститься надо, когда кажется". Я свидетельствую об определенной линии движения этой мысли. А что кому кажется по этому поводу, меня не касается. Потому, что я тоже выступаю в качестве некоего персонажа.
Щедровицкий. Уважаемые коллеги, два вопроса.
Елена Эвенсон(?). Олег Игоревич, Ваша замашка на простраивание искусственно-технической событийности очень интересна. Сначала Вы говорили, что событие происходит само по себе… Вопрос: если событийность как таковая не имеет предметности, нечто случается, то что Вы на самом деле собираетесь простраивать, когда событие включаете в действие?
Генисаретский. Вы сами себя поймали в ловушку: я ничего не простраиваю. Что я делал? Я говорил, то есть я осуществлял речевую деятельность, стоя на трибуне. Есть мысль, речь и действие. Я пребывал в средней, промежуточной зоне - по условиям жанра. Всякий, даже самый абстрактный математический трактат содержит нарративную часть, написанную на родном языке. Я не встречал такого трактата, который бы не содержал ни одного слова естественного языка. Поэтому сначала вслушайтесь в мой нарратив - мой Вам совет.
Щедровицкий. Последний вопрос. (пауза) Нет вопросов.
Генисаретский. Тогда вместо ответа на несуществующий вопрос я Вам для приличия прочту одну маленькую цитату из Делёза и Гваттари, которая говорит о перспективе. Они хвалятся тем, что это их старческая работа, то есть самая свободная из тех, что может написать человек. Сначала - критика.
"Поскантианцы вращались в кругу универсальной энциклопедии концепта, связывающей его творчество с чистой субъективностью, вместо того, чтобы заняться делом более скромным [и нужным - добавляю от себя] -- педагогикой концепта, анализирующей условия творчества как факторы моментов, становящихся едиными (в книге - "остающихся единичными") [то есть событиями - ОИГ]. Если три этапа развития концепта суть энциклопедия, педагогика и профессионально-коммерческая подготовка, то…" Мне очень важно это перечисление. В практико-ориентированном горизонте наши событийщики выставляют три мироотношения и действия: энциклопедия (то есть базы данных - это мой кивок Афанасьеву), педагогика и профессионально-коммерческая подготовка (мы бы сейчас сказали - финансовая технология). То есть событийность реализационно ориентирована на три практические сферы, которые в семидесятые годы были еще предавангардом. Сейчас они достаточно технологизировались.
Это те сферы, где наиболее критична событийность, где что-то быстро происходит и с чем мы пока не справляемся. Поэтому, покидая эту трибуну, вопрос своего доклада я формулирую так: совместима ли в предстоящем постимперском мировом порядке гуманитарно-цивилизационная составляющая с финансово-технологической - без переосмысления юрисдикции разума и социокультурных полаганий, или нет? Потому, что то, как дело манифестируется сейчас большинством здесь присутствующих, если я правильно их понимаю, они утверждают, что совместима. Большинство утверждает, что финансово-технологическая и гуманитарно-технологическая цивилизационность совместимы между собой сами по себе и не нуждаются в переполаганиях в области юрисдикции разума и институционально-традиционных структур. Я утверждаю обратное.
[1] Как оказалось, был еще четвертый доклад, посвященный сопоставлению "Щедровицкий - Фуко".