Сначала, в двух словах, – экспозиция того целого, которое я намерен обрисовать в этом докладе, дабы ясно было, к какому его видению я стремлюсь о-смотрительно подойти.
Отправляясь от времен национального государства, которое во многом остается источником нашего понимания государственности как таковой, можно сказать, что национальному государству, - как и современному ему театру классицизма, - было свойственно единство места, времени и действия, а также единство языка, актерского состава (то есть населения) и ... многого другого, о чем речь должна идти особо.
Не приходится удивляться, что судьбу национального государства связывают с тем, что единство его (в его явной и скрытой тотальности) сегодня все более диверсифицируется, и что результаты этого процесса позиционируются далее в иные, отличные от государства системные целостности.
В основной части доклада я постараюсь различить шесть типов федерализма, формирующиеся по ходу прогрессирующей дифференциации национально-государственных единств.
Впрочем, для большей ясности надо иметь в виду, что только в первых частях своего рассуждения я буду пользоваться словом “федерализм”, обозначающим здесь государственность как таковую, постепенно переходя далее от федералистской к корпоративной рамке правопонимания государственности.
1. Расширенный, эмпирико-морфологический федерализм, о котором я уже имел честь докладывать этой аудитории на семинаре в Нижней Ореанде в мае с.г.
Напомню, что о федерализме вообще речь заходит в тех случаях, когда мы имеем дело с какими-то пресуверенными социально-историческими образованиями, то есть с такими, что могли бы претендовать на суверенитет, или когда-то им обладали, или же обладают в данным момент.
Мы перечисляли уже не раз те образования, которые, - помимо квазигосударственных образований, типа национальных республик и автономных областей, - могли бы при определенных условиях претендовать на федеративный статус. Это – национально-культурные автономии, конфессии (особенно, номинированные “традиционными” для России), возможно, города и некоторые общественные союзы, обладающие признаками публично-правовых корпораций и т.д.1
В предлагаемом понятии расширенного федерализма мне важны два признака.
При эмпирико-морфологическом расширении всегда имеются в виду конкретные и реально мыслимые субъекты правоотношений, которые:
- не только могут быть подведены (а в некоторых случаях, как в европейском неофедерализме, и подводятся) под понятие суверенного субъекта федерации,
- но и реально участвуют в политико-правовой практике федеративных отношениях на равных правах с другого типа субъектами. 2
Квалификация этого типа федерализма как эмпирически-расширенного, среди прочего, важна и в правопонимательном плане. Ибо эмпирическими субъекты расширенной федерации являются также и потому, что известны они нам не только как конструкты юридического разума, но и как представления повседневной практической жизни, из опыта самых этих отношений в жизни граждан, т. е. членов гражданского общества.
Это нулевая точка отсчета. Помимо этого я буду рассматривать еще несколько типов федерализма и на некоторых остановлюсь подробно.
2. Функциональный федерализм хорошо прописан в практике социалистической мысли начала XX века, приступившей к обоснованию социальной политики социал-демократических партий социологическими понятиями и данными. При этом в структуре государства, - наряду с тремя традиционными для Нового времени классами (дворянством, крестьянством и “средним” городским классом “частных собствнников”), - стали видеть и анализировать “гильдии”, “синдикаты”, “корпорации” и иные как естественно-исторические, так и вновь возникающие социальные образования.
На этом пути было развито много разных вариантов так называемого социального права, не потерявшего своего значения до сих пор. Более того, из этого именно интеллектуального источника черпало свое вдохновение движение за социальную защиту, оказавшее – наряду с реальным социализмом советской России - влияние на социально-политический климат современного мира.
Функциональным же этот тип федерализма был назван С.И. Гесcеном потому, что в рамках этого правопонимания элементами федеративных отношений стали считаться всевозможные, разной природы и разного масштаба, - но непременно социологически переосмысленные и мыслимые (в рамках раннего социологического функционализма), - сообщества, характеризующиеся своей особой функцией (внутри общества как целого), внутренней организацией и своим особым “правом”.
Предикат “функциональный” в определении этого типа федерализма является принципиальным.
3. Ресурсный федерализм, для определения специфики которого важен прецедент бюджетного, а точнее говоря финансово-бюджетного федерализма.
На самом деле это бюджетно-финансовый федерализм, Поскольку для современной государственно-управленческой практики финансы – это рефлексивный, универсально измеримый и критериальный замыкающий ресурс, а бюджет – это инструмент работы с этим ресурсом, Минфин имел все основания определить на нем, на этом ресурсе, особый тип федеративных отношений.
На мой взгляд, это не только политическая инициатива, но и методологический ход, эвристические возможности которого я дальше просматриваю на разных типах гипотетически не менее универсальных ресурсов (например, экологических, информационных или человеческих). Любой ресурс, который можно помыслить и освоить в форме замыкающего и обладающего функцией универсальной меры, в принципе может быть положен в основу соответствующего типа ресурсного федерализма.
Взять к примеру инфорационные ресурсы. Со ссылчастности, концепт информационного общества, Окинавская хартия, или концепт виртуального, или электронного, государства задается на ресурсе, который положен и умопостигаем под названием “информация”. Ибо что это такое в операциональном смысле, на самом деле никому не известно. Когда мы реально работаем в вычислительной системе, мы решаем вполне реальные задачи либо со множествами, либо с кластерами, либо со статическими объектами, но не с какой-то абстрактной информацией. Это некий ресурс, который положен, и на нем уже концептуально наперед выстраивается идеальный тип информационного общества и государства.
4. Цивилизационный федерализм, связанный с разного рода формальными рациональностями. Одним из типов таких формальных рациональностей и важных для государственного строительства является само право. Поэтому сторонники и лидера этического социализма говорили о суверенитете права, в отличие от суверенитета государства, и видели тенденцию развития в том, что все подразделения общества как бы пронизываются и прошиваются правом. При этом право мыслится как то, вокруг чего отстраивается в случае гетерономии, т.е. многозакония, множество правовых порядков и отстраивается само государство. Вычленение этого аспекта крайне важно. Один из способов просмотра ситуаций связан с тем, что в рассуждениях рядом правоведов вводится такой концепт, как цивилизационные императивы развития миропорядка и в качестве таких цивилизационных императивов выдвигается суверенитет права.
Это важный момент. В отличие о тенденциях развития миропорядка без приставки “гео”, т.е. без пространственной оболочки земного шара, планеты, на которую все проецируется, концепт миропорядка автономен по своему содержанию, он не совпадает с гео-чем-то от рамки геэполитической и геэкономической мы можем говорить – геополитикой, геоэкономикой, геопсихологией и т.д. У этого миропорядка (если относиться к нему мало-мальски серьезно) есть свои тенденции или стратегемы движения и развития. Они и называются цивилизационными императивами. Поэтому, говоря о будущности государства, мы не можем только с функционалистской точки зрения говорить о том, что оно определяется развитием экономики или политики, или еще чего-то. Государство существует не только в сфере управления, где оно этими процессами детерминировано. Оно существует также в сфере права как такового, и когда государство мыслится в сфере права, то его будущность определяется этими цивилизационными императивами или тенденциями развития государственности как таковой – да, в условиях глобализации, но мыслимой не в смысле гео, а в смысле наращивания миропорядка, в том числе и институтов этого миропорядка.
Я понимаю, что терминологически некоторые сочетания здесь будут корявыми и непривычными. Их потом можно будет удалять. Кстати сказать, С.А. Яновская считала, что методика от методологии отличается как раз удалением идеальных объектов. Если мы рассуждаем методологически, а потом убираем идеальный объект и начинаем мыслить реально, то мы переходим из сферы методологии в сферу организационно-методическую. Если мы умеем вести рассуждение на идеальных объектах, а потом от математических маятников переходить к реальным маятникам, то мы переходим в сферу методическую, а если говорить о практике, то в организационную. И тем не менее есть такой тип – цивилизационный федерализм, который важен как раз потому, что государство существует в том числе и в сфере права, а не только функционально откуда-то растет.
5. Идентитарный федерализм. И наконец, тип, который нам будет нужен для рассуждения и для просматривания, т.е. тот, который вяжется вокруг того или иного типа идентичности, например, культурной, конфессиональной и любой другой.
Сейчас я не буду умножать сущности сверх необходимости, но есть еще очень важные вещи, связанные с правами человека – с главным цивилизационным императивом. На самом деле это тоже тип федерализации, но уже через формацию вперед. Его можно было бы назвать экзистенциально-антропологическим, но это идеализационная рамка. Мы знаем, что в концептуалистике прав человека она тем или иным способом реально работает – нравится нам этот способ или нет.
6. Экзистенциально-антропологический федерализм.
Можно сказать также, что эмпирико-морфологическийи федерализм (специфически советская ситуация, когда федерализм трактуется в плоскости межнациональных отношений и национальных государств) - это нулевая точка развития федерализма, а экзистенциально-антропологический федерализм – его бесконечно отдаленная, идеализированная точка. Это идеализация, но, тем не менее, на нее как на символический порядок движения государства в сфере права ориентируются.
Я должен закончить свое изложение установлением отношений между этими точками и указанием на то, что реалистично при выборе той или иной темы, а что нереалистично. В частности, я могу сразу сказать, что схватился и даже настаивал (вопреки предостережениям товарищей, которые в практике понимают гораздо больше) на том, что тему разграничения полномочий надо брать для проработки, потому что она как прецедент, как опыт, позволяет нам продвинуться в понимании функционального федерализма. Иное дело, что на практике это стратегический маневр, и никакого проектного и программного содержания в этой теме сейчас не заложено. Ну да, в организационно-практическом смысле не заложено, зато на другой доске заложена другая возможность, а именно то, что наша управленческая элита сведет между собой этот эмпирический и функциональный тип. Это пункт номер один.
Градировский. Это логическая развертка или развертка по времени?
Генисаретский. Нет, я фиксирую лишь отдельные фокусы, и тем самым пространство федерализма делается более многомерным. Судьба государства в этом многомерном пространстве. Просто чисто из соображений тривиальнейшей идеализации я назвал национальные государства “сзади, за спиной”. На самом деле это тоже идеальный тип. Национальное государство Великобритания – лютеранство(?) и национальное государство Франция – абсолютизм это разные государства, разные правовые и в других отношениях реальности. Это идеальный тип, на фоне которого все остальное можно рассматривать как диверсификацию федеральных отношений.
Княгинин. А слово “федерализм” зачем?
Генисаретский. Слово “федерализм” здесь и сейчас выступает как синоним государственности.
Задача разграничения полномочий – не техническая, потому что там разные части. Та часть, которая связана с госорганами, она более или менее техническая. П.И. Лапшев нам продемонстрировал, что можно делать с этими госорганами – упорядочивать, в палаты организовывать, т.е. совершать какие-то организационно-проектные действия.
В задаче две другие части. Одна из них связана с собственно федеральными отношениями – это разграничение полномочий с субъектами федераций, и эта часть не техническая, а право-политическая, потому что там идет разборка, выяснение отношений и качание маятника. В Госсовете он откатился назад, поскольку Шаймиев возглавлял соответствующую комиссию, они продвинули свои документы, опять продвинули свои права, а сейчас это выглядит немного по-другому. Вопрос все равно остался, и часть губернаторов в этой комиссии считает, что федеральные договора должны быть сохранены. И совсем не очевидно, какова будет судьба этих договоров, и совсем не очевидно, что все придет к чисто конституционному решению с поправками. А для меня не очевидно, что их вообще надо ликвидировать. Есть идеал цветущего разнообразия – функциональной полноты разнообразия. Это не техническая часть.
И то, что третья часть задания по разграничению полномочий касается муниципалитетов, это в неявной форме признание таковых как субъектов право-политических и федералистских...
Княгинин. То есть слово “федерализм” здесь буквально держит правовую рамку?
Генисаретский. Да, - государственно-правовую рамку. А поэтому потом надо будет от этого отойти.
Княгинин. В этих частях есть собственные субъекты, устанавливающие право.
Генисаретский. Да, есть какая-то пресуверенность, или субъектность по нашему российскому конституционно-правовому обыкновению.
Стратегическая рамкаЯ буду и впредь настаивать на необходимости выделения и удержания – при проработке темы правопонимания государственности - стратегической рамки, и на ее принципиальном отличии от рамок проектной и программной.
Причем сия настойчивость связана у меня с очень конкретной институционально-политической интуицией. А именно – со спецификой и неопределенностью институтов президентской власти в нашей стране.
Мало того, что институт президенства сам по себе молод и не соответствует никакой традиции в истории российской государственности. (как и на Украине, как и в любой другой стране с советским прошлым) В нем налицо конфликт идеологических интересов, идеологических инстиктов и архетипов, поскольку он наследует две взаимоисключающие исторические тени вещи (у нас, по крайней мере, это явно ощущается).
С одной стороны, в советское время имел место бифокальный конструкт “партия/государство”, описывавший реальную целостность государственно-политического управления СССР'ом. Качество бифокальности унаследовано президентской ветвью власти по отношению к правительству. С этим обстояиельством рано или поздно предстоит конституционная разборка – перераспределение полномочий между этими институциональными комплексами. Пока, - то есть в фазе объявленного укрепления государственности, - об этом речь, разумеется, не идет.
С другой же стороны, институт презитенства наследует куда более древние идеологические архетипы монархической государственности. О чем свидетельствуют, в частности, игры в ельцинскихе времен с захоронением останков убиенной большевиками Царской семьи, с канонизацией ее членов, с помещением в Морской кадетский корпус наследника престола, и многое другое, что говорит о возможностях активации монархической архетипики в политическо-правовом поле россйиского национального самосознания.
Но обратите внимание, - названные архетипические следа друг другу антагонистичны. В американской истории фигура президента действительно преемствовала английской короне, у нас же приходу новой власти предшествовало целенаправленное политическое убийство (жертвоприношение). Именно эта сторона дела была внятно выявлена фактом сноса Ипатьевского дома, в подвале которого была расстреляна Царская семья, решение о коем было подписано первым президентом России, г-ном Ельциным.
Этот узел идеологических теней говорит о том, что институты президентской ветви власти нуждаются в спецификации, отличной от “прошлых”, бросающих свои тени на нашу политическую современность и, более того, на будущность.
Мне представляется, что искомая функциональная специализация президенства в России должна крепится на стратегической функции/рамке и что подобная спецификация является достаточным условием того, чтобы тени прошлого с политического плетня власти были стерты.
Это первый аргумент в пользу удержания стратегической рамки. Второй же состоит в том, что, - как я не устаю повторять начиная с первой игры в Кстово, - президентская власть по своей природе наиболее персонифицированный институт . Или: институт с наивысшим в политико-правовом институциональном поле градусом персонификации, с наиболее артикулированной персонатурой.
Персонифицированный отнюдь не в эмпирическом, экзистенциально-личностном смысле. Скорее, речь тут должна идти об институте личности и его функциях в действительности государственно-политического управления. 3
На мой вкус, многое в судьбе президентской власти в России зависит от демонстрируемого государственно-политического самомознания нынешнего президента РФ. Начиная со времен тов. Хрущева и кончая г-ом Ельциным, те урылища, что занимали первые места на политическом Олимпе, были карикатурными до такой степени, что о личностных особенностях института первовластия говорить не приходилось. Сегодня впервые может быть налицо эпизод нашей новейшей истории, когда фиксация стратегической рамки может произойти на институте личности.
И это архиважно, ведь личность – не только эмпирическая и экзистенциальная, но также и институциональная реальность. Осевой, наиболее рефлексивный метаинститут европейской цивилизации и культуры. (Институт, имеющий глубочайшие христианские корни.) А в перспективе становящегося миропорядка – всемирной цивилизации (пока не скажу, что и культуры).
То, что стратегическая рамка может держаться на президентской ветви власти, личностно артикулированной, это – наш исторический (и вместе с тем стратегический) шанс. Воплотится ли она в ту золотую маску, которая будет висеть над прездентским местом, это вопрос судьбы, а не чьих-то желаний и намерений. 4
Поскольку мне сближение институтов президенской власти и института личности представляется стратегически важным, я утверждаю, что спецификация института президентства (через стратегическую рамку) и институциональное освоение функции (мыследеятельности) стратегирования необходимы, желательны и важны.
Так что я далее буду рассуждать в предположении, что стратегическую рамку мы сохраняем, и она не покрывается программированием – пусть даже и развития, пусть даже с учетом естественно-исторических трендов и соображений посильности.
Я готов принять номинацию “программирование”, но мне кажется, что и при ней без спецификации стратегического не обойтись. Тем более что на горизонте базовых типов деятельности рядом с функциональным местом, куда предполагается завести программирование появился еще один тип деятельности. А именно – политическое планирование. И фактически уже играет операционально весьма сильную роль. Другое дело, что деятельность эта пока, к сожалению, находится в густой тени, что она непрозрачна (нетраспарентна), но совершенно ясно, что это не программирование и не проектирование. Такова третья нога на этом пифийском треноге нашей власти. И она имеет дело не с объектами, как проектирование, и не процессами, как программирование, а с событийностью как таковой.
Важно не путать события и событийность с новостями, новостными делами. Пример событийного полагания: мое определение России состоит в том, что Россия - это не государство и не страна, а событие. И чтобы умом Россию мыслить и "умо-с-делывать", надо иметь с ней дело как с событием.
Мы должны здесь, в Трускавце, принять решение не о теме доклада. Принимается методологическое решение и делается очень важная интеллектуальная инвестиция. Мы вкладываем свой интеллектуальный потенциал в методологическое программирование развития? Мы вкладываем его в стратегирование?
Это важное решение потому, что силы наши, как и у всех, конечны, а интеллектуальные ресурсы далеко не безграничны. Поэтому вопрос о том, куда они будут инвестированы – не только вопрос “частной собственности, семьи и государства”, как выразился во вводом докладе П.Г. Щедровицкий. Здесь, в Трускавце, в известном смысле решается судьба методологии. Сосложение со стратегированием многое определит и в ей эмпирической истории, и в ее историсофской судьбе. Поэтому надо принимать решение.5
Со своей стороны я вполне готов различить проектирование и программирование принятым у СМД'шников образом. Если только при этом не утопится интуиция естественности, связанная с институтами и традициями, и если при этом мы удержим стратегическую рамку.
Программирование и операционализмПо моей методологической интуиции программирование непременно связано с операциями, которые являются его единицами. Соответственно, оно имеет дело с технологиями, а не просто с процессами вообще и тем более не с естественными процессами.
Поэтому мне кажется эвристически полезным и плодотворным пользоваться следующей типологией. (Я вообще думаю, что следующая школа должна быть посвящена типологическим процедурам). Типологией, основанной на различении:
Мне кажется, что методологическое понятие позиции созначно понятию оператора, и что когда мы занимаем позицию, мы становимся операторами.
Авторы замечательного проекта 70-х годов “Universitas”, на который методологи в свое время любили ссылаться (а это был проект проектного университета XXI века), приводили определение человека как экзистенциального оператора, демонстрируя, по сути дела, что человек – это позиция, а не особая антропологическая реальность. В нашей переписке с Д.Б. Зильберманом, которая, Бог даст, скоро выйдет-таки в свет7, встречается даже понятие “институт человека” - не в смысле Института человека РАН, где я теперь работаю, а в том смысле, что человек, как таковой, является институциональной реальностью.
Возвращаюсь к расширенной схеме мыследеятельности (Таблица 1):
|
Операторы (позиции) |
Операции |
Операнды |
|
Мышление |
дискурсы |
Тексты |
|
Коммуникация (адресанты) |
собственно коммуникация |
Коммуниумы |
|
Деятельность (агенты, акторы) |
технологии |
машины, мегамашины |
|
Практики |
Традиции |
Институты |
|
Функции |
Процессы |
Структуры |
В позиции мышления (для человека как логического оператора) операции организуются в дискурсы, дискурсивные формации, а операнды - в тексты. Мышление, взятое в своем операциональном составе, и есть мыследеятельность, а прорабатываются ею тексты (и иные знаковые реальности).
В позиции коммуникации (и для человека как коммуникативного оператора) операциями являются коммуникативные действия (например, понятые в духе Хабермаса), а операндами – однокоренные коммуникации коммуниумы (сообщества).
Для деятельности (и человека как актора, агента) операции организованы в технологии, а оперндами являются машины, операционные системы (OS), а метафорически - мегамашины (в духе Л. Мамфорда).
Для понимания дальнейшего важно иметь в виду, что тройка понятий “оператор, операция и операнд” упорядочивается системными категориями структуры, к категориальному полюсу которой относятся институты, категории процесса (к этому полюсу относятся традиции) и категории функции (а к этому полюсу относятся практики).
В докладе “Методология после метода”, прочитанном на пятом Методологическом съезде, я утверждал, что институты это то же самое, что и традиции, но только институты мыслятся в реальности социальной структуры, тогда как традиции в реальности социально-исторического процесса. Поэтому когда мы говорим “институты” и “институционализм”, мы на самом деле имеем в виду рядом традиции и традиционализм. Первичные институты, о которых мы говорили здесь, на Методологической школе 2001, были именно традиционными институтами. Хотя известны наново учреждаемые, проектируемые институты.
Получается единый узел/треугольник “институты – традиции – практики”. Я все время мыслю такими узлами, единицами моего социологического дискурса являются такие треугольные узлы, на разных полюсах которых стоят практики, институты и традиции. За каждым из институтом всегда стоит та или иная практика (и традиционность).
Почему я считал важным об этом сказать? Мне кажется, процесс, с которым будет иметь дело программирование, технологичен, устроен из операций, и он всегда программируется как какая-то мегамашина.
Программируется не тот естественный процесс, который разрабатываемая программа артифицирует и артикулирует. Если делается программа, будет построена машина, которая эту программу будет реализовывать. Ваша операционная система, например Windows NT, все равно будет всегда работать на каком-то винчестере, она не работает в воздухе или в уме. На этой аппарато реализованной системе вы можете построить другую, виртуальную OS, но в конечном счете и она на каком-то винчестере будет работать. Поэтому – в нашем случае – программы развития всегда делаются для каких-то институциональных структур (мегамашин). Все равно программы развития и институты будут связанными сущностями (сутями и явями).
С оговоркой, что программирование устроено из операций, я готов принять утверждения о программировании развития, предложенные П.Г. Щедровицким.
Но между собой традиции и институты, программы и мегамашины всегда связаны в каких-то практиках, а практики эти всегда атрибутированы каким-то операторам.
Практики, в том числе, и в смысле опытов, опытностей. Мы ввязаны в какие-то практики, и в этих практиках обладаем опытом, и этот опыт - не у меня “имярека”, не мой только индивидуальный опыт. (У меня, например, есть методологический опыт, психопрактический опыт, но нет опыта стрельбы, игры в преферанс или опыта шаманского экстаза.) И это практики, личные формы деятельности, в которые я включен, как и каждый другой (в свои). Важно, что это всегда какие-то практики, и чьи-то практики, связанные с определенным типов операторов.
Стратегирование тоже предполагает (если мы полагаем такую рамку) свои технологики и свое институциональное обустройство. Например, мы говорим, что функция стратегирования принадлежит президентской ветви власти, а институт полномочного представителя это институт, который эту функцию субсидиарно получает. И он предполагает определенные требования к оператору, только операторы определенного типа могут на этих местах находиться и быть эффективными, также как другие операторы могут быть эффективными на других местах местах. Также как одни более склонны и пригодны для государственной службе, а другие к к предпринимательству.
Я сказал ранее, что мы должны принять методологическое решение, и что я готов принять ставку на программированию, но при за непременном сохранении позиции стратегирования. Иначе, кстати сказать, ждать заказов на программирование можно будет бесконечно долго. Только в стратегически ориентированных социумах может быть спрос на программы.
Шулаев. В Вашей первой лекции было сказано, что необходима типология институтов. Это относится именно к типологии мегамашин…
Генисаретский. Мегамашинами называются большие институциональные структуры.
Шулаев. …или это относится и к технологиям?
Генисаретский. Типологией надо заняться в целом. Она отвечает на вопрос, что чему тождественно, и что от чего отличается. Первичное типологическое действие - это различение, и наша способность мыслить различиями. Мы понимаем друг друга, когда мы различаем одно и то же. А отождествление, как считал Л.С. Выготский, - более сложное действие, чем различение, и оно возникает на основе последнего. Сначала мы что-то различаем, а потом мы договариваемся о том, что мы отождествляем и задаем поле тождественных себе (автоидентичных) объектов. Обладание навыком различия – базовое, оно уходит очень далеко в человеческое прошлое. Гальперин, например, считал, что оно связано с ориентировочным рефлексом “что такое?” - это наш способ реагирования на все обеъкты, появляющееся в поле внимания. Мы постоянно что-то различаем, это наша инстинктивно-архетипическая способность.
Типология – искусство различения, искусство множественности, оперирования идентиками. Недаром у Аристотеля, создателя европейского логического канона, есть силлогистика, а отдельно есть с десяток оппозиций. Есть категории, а еще есть противоположности. И эти части его логического учения между собой связаны весь слабо. Есть категории, которыми мы что-то предицируем, – количество, качество, сущее и т.д., а есть мужское и женское, правое и левое и т.д. Оппозиции - это не категории.
Щедровицкий. Я по-другому скажу. Типологические схемы – это один из способов удержания единства разнообразия. Но в разумной схеме это лишь подпорка.
Генисаретский. Петр Георгиевич, да Вы прямо классик какой-то (в смысле приверженности классицисткомму типу мышления). Вот прямо у нас на глазах Вы свели различие тождества и различения к категориям (тождествам) многого и единого!
Щедровицкий. Если Вы попытаетесь этим заместить разумное движение, то у Вас ничего не получится. Вы будете лазить в эту табличку и смотреть, чего там с чем соотносится … И это - конец.
Генисаретский. Не надо лазить ни в какую табличку. Каждый методолог знает, что проектирование – от проектирования, а программирование – от программирования, и что они отличаются друг от друга. Но спроси у кого, что такое проектирование или программирование , и никто тебе не ответит. Это пример того, что мы мыслим различиями. Мы отличаем управление от организации, а проектирование от программирования, и часто нам этого достаточно.
Щедровицкий. Монархию от аристократии и демократии, хотя на вопрос, что это такое, никто не ответит.
Куликов. Я пытаюсь понять, куда положить в Вашу таблицу развитие…
Генисаретский. Не надо его никуда класть, право. Фокусно определились, и все. Есть программирование. Программирование чего? Процессов развития. А дальше будем схемно сшивать их, гомогенизировать, пытаясь привести все к тождеству. Не получится. Почему? Прочтите, к примеру, "Тождество и различие" Ж. Делеза, если сможете. Но как говорится, большая часть присутствующих здесь чукчей не читатели, и очень небольшая их часть косит под мыслителей. Большинство хочет быть решателями. Такой вот субэтнос методологи - ЛПР'ы.
С этим все. Но есть еще одно различение, важное в нынешнем контексте, это событие (операция) и состояние (операнд).
Я заметил, что когда Вы, господа методологи, выражаетесь об институтах, вы почему-то чаще всего мыслете их телесно-морфологически. А ведь когда Вы идете в заведение под названием “Отдел актов гражданского состояния” брачеваться, Вас ожидает, во-первых, акт (изменения), а во-вторых, именно состояния (гражданского). Там меняют ваш институциональный статус, вы из холостяка становитесь женатым, или наоборот. Здесь институт – состояние, или положение дел, состояние вещей. Полезное эвристичное различение.
Так что начните думать об институтах не как о чем-то, что в нормах записано в каких-то кодексах или что территориально выражено. Среди прочего институт - это еще и структура событий/состояния. В событийности и состоятельности лежит их тайна, поэтому на уровне психопрактическом считается, что состояния задаются установочно, т.е. с помощью установок.
Функциональный федерализмМне важно, что функционализм в государственно-правовой мысли – не изобретение времен системного подхода или возникновения социологии. Он известен по крайней мере у Аристотеля, а то и ранее.
Для убедительности сошлюсь на Иоанна Солисберийского, одного из идеологов папской правовой реформы XI-XII веков, с которой, как считается, повелось европейское право Нового времени.8
"Хорошее устройство (общества) состоит в правильном распределении задач (функций) между его членами и в соответственных свойствах, силах и внутренней организации каждого отдельного члена; в том, что все члены должны дополнять друг друга и оказывать друг другу взаимную поддержку исполнении ими своих обязанностей, никогда не теряя из виду благо другого и испытывая скорбь от вреда, причиненного другим".8
Перед нами ярчайший пример социологического функционализма, с точки зрения которого и что государственное целое и, одновременно, общественное целое состоит из образований (органов), имеющих опредилимые функции.
Функция и морфология - это довольно древнее различение, восходящее, скорее всего, к организмической метафоре. Говоря нынешнем языком, смысл его можно выразить так: функция есть то, что в рамках системного умозрения и организационных практик представляет деятельность как таковую. А поскольку человек по природе существо деятельное, то без функционального самоопределения ему не быть.
В отличие от средневекового функционализма, для которого первичной была идея обязанности и отсутствовала идея прав личности, таковой, для правового функционализма Нового времени, первично признание прав личности (в том числе по отношению к государству).
В рамках того, что потом – сороковые годы XX в. - будет названо С.И. Гессеном функциональным федерализмом, государство претерпевает функциональную диверсификацию и определяется как “координирующая организация общества, и функция его (т.е. государства - О.Г.), заключается … в том, чтобы представлять полноту взаимосопряженных деятельностей в функционально расчлененного общества” (Там же, с. 394).
Задача государственной структуры – выявлять не просто обеспечивать функциональность его отдельно взятых органов и непротиворечивость, бесконфликтность их софункционирования, еще и выявлять, представлять и поддерживать “полноту взаимосопряженных деятельностей”. Причем носителями этих деятельностей могут быть самого разного рода сообщества (коммуниумы), союзы, ассоциации, цеха и т.д.
Мне важно, что таково первичное понимание государственности в истории Нового времени, предшествовавшее формированию государства национального. С ним именно правовая европейская мысль и практика вошла в новую историю, а потом только оформлялся известным образом тип национального государства.
Задача гсударства определяется термином “координация”. Я прошу Вас обратить ваше внимание на этимологическое строение этого термина.
Координация (на латыни), или синтаксис (на греческом) - это сополагание многих порядков (оrdnung'ов), и, одновременно, сами эти вместе-соположенные порядки. Скоординированность – множество порядков, приведеных в функционально-деятельное соответствие.
В том числе и в первую очередь, имееются в виду разные правопорядки, разные системы прав. У каждого из разных сообществ налицо свое правовыражение и правооформления, но они соответствуют друг другу.
Государство - есть что? То, что деятельности и соответствующие этим деятельностям порядки приводит в соответствие друг с другом. Тут очень важна изначальная интуиция множественности порядков и множественности сообществ (со своими разными функциями). Государство эти деятельности и функции сводит в целое.
Понятно, что отсюда именно и возникнет методологема “функционального федерализма”: функционально организованное государство “определенно уполномочивает каждое функциональное объединение решать все те дела, которые относятся к его функции, без всякого вмешательства в его нормативные операции со стороны какого бы то ни было постороннего органа” (с.395).
Важно, однако, и то, что в Новое время координирующая функция/деятельность государства принимала определенный институциональный вид: у того же Гессена привдено мнение П. Коула о том, что координирующая организация имеет не столько административный, организационно-управляющий, или законодательный, сколько судебный характер. То есть утверждается дожившая до наших дней первичность судебной практики (с ее характерной состязательностью сторон) в установлении государственно координируемого правопорядка.
На что я хочу здесь обратить Ваше внимание? На концепт “правовой оценки”. Дело в том, что в суде не только принимаются решения о виновности/невиновности, не только определяются наказания за те или иные совершенные – установленные судом - преступления, но – сначала, по сути дела, выносятся правовые оценки.
Кстати, санкция видимо имеет еще тот же этимологичесий смысл, что и санация – смысл, связанный со здоровьем, с солнцем и светом. Санкция - это еще и оценка, и, возможно, ценостное оправдание.
Первичная функция суда (не функционально-практическая, а скорее смыло- и целерациональная, а тем самым, целодеятельностная, то есть – с точностью до нашего отождествления функции и мыследеятельности – и функциональная в чистом виде) – это правовая оценка, из которой собственно и следует соответствующая практическая санкция.
Поэтому очень важно, что для координирующей функцией первичной является то, что имеет дело с ценностью и оценкой. Дальнейшее развитие функционального федерализма и вело к тому, что не только и не столько судопроизводство, но и другие аксиологические, экспертно-критические функции стали структурировать институциональное поле государственности.
И прежде всего, конечно, экспертные. Поэтому в состоянии развитого рефлектированного функционализма суд - в его ритуально-инсценированной форме - стал дополняться другими институтами/функциями вынесения оценок, полагания ценностей, защиты чести и достоинства и т. д. В частности, на этом именно месте взросли институты экспертизы, аналитических оценок и т.д.
Функциональный федерализм выявляется в чистом виде как раз тогда, когда культура аксиофицируется и на поверхность общественного сознания выходят “ценности”, когда очевидной становится проблематика, названная Ф. Ницше “переоценкой ценностей”.
Оценка, отнесение к ценностям, переоценка ценностей, которые в сфере искусства осуществляется художественной критикой, в научно-технической сфере стала называться экспертизой. А в сущности, обе они функционально эквиваленты правовой оценке, ранее - в государственно-правовой практике - даваемой в судебном порядке. Судебно-правовые, критические, экспертные оценки, и всякие прочие другие операции с ценностями схожи между собой.
Если сама по себе ценность - это операнд, а оценивание - операция, то все действия, функционально эквивалентные оцениванию, институционализируются по одной и той же модели.
Высвобожденный и расширенный функциональный федерализм действительно живет на сообществе экспертов и непременно предполагает аналитику и критику как созначные себе действия.
Недаром важнейшая философская и одновременно правовая система Нового времени, построенная И. Кантом, состояла из трех “Критик”. Это принципиальнейший момент в развитии того типа рациональности (разума) и, вместе с тем, того типа правопорядка, который складывался в Новое время. Отсюда, кстати сказать, уже в XX веке и “критические теории” франкфуртской школы”, и заостренная социально-культурная критичность ранней методологии, сохранившаяся разве что у А.А. Зиновьева.
В вырожденном виде критицизм институционально наличествует в институтах оппозиции, оппонирования … и был “докастрирован” до идеи плюрализма (разнообразия, многоукладности и т.д.).
Суть коммуникативной демократии (по Ю. Хабермасу) не в бесконечной трепотне, от засилия которой в бесконечных тол-шоу, чатах и форумах, до тошноты приподнято однообразных, а в том, что коммуникативный процесс структурируется через, критические и экспертиртные суждения, вынесение оценок и выявление их оснований, оценку и переоценку ценностей, поиск самоценного и другие действия с ценностями и посредством ценностей.
Кстати сказать, поэтому книжица К. Столла “Яйцо кукушки, или преследуя шпиона в компьютерном лабиринте””, повествующая о том, как некий хиппи-программист-анархист - под впечатлением от хакерской активности - становится системным государственником, - очень даже реалистическое произведение. Похоже, сетевое сообщество склонно хотеть действующего компьютерного права, а не уклоняться от него всеми возможными способами. Компьютерная юрисдикция соответствует природе сетевых реальностей. И это вовсе не правовая разлюли-малина, как нам пытаются некоторые игроделы представить это дело, а вопрос устойчивого функционирования сетей и функционально связанных с ними сообществ.
Итак, первое расширение функционального федерализма – это дополнение судебных институтов – аксиопрактическими (экспертно-аналитическими, критическимии и т.д.).
Вспомним также, что система разделения ветвей власти, канонизированная на пороге Нового времени – как раз при становлении национальной государственности - давно стала бы тормозом ее дальнейшего развития, не будь путей, позволяющих без нее обходиться. Разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную – государственническая идеологема, обосновывающей независимость членов конституционного суда, как верховных жрецов и охранителей государственности. Честь им и хвала, если они достойно выполняют свою функцию! Но это модель государственности, сложившаяся в дополитическую, эпоху, когда не было еще современных политических партии и не начал работать в полную силу механизм представительной демократии.
Поэтому институты новой государственности нарастают скорее вокруг проектно-аналитических (и критических) функций, чем судебных, вокруг гипотетики рисков и шансов, чем лобовых угроз безопасности.
Следующее важное расширение связано со внутренней открытостью общества. Государство, как координирующая организация, должно блюсти интерес никогда не готовой и никогда никому до конца не данной функциональной целостности.
А из этого обстоятельства следует примат внутренней политики, что бы нам ни говорили про глобализацию. Как раз чем интенсивнее процесс глобализации, тем функционально важнее становится внутренняя политика, а не внешняя.
Отсюда судорожные поиски так называемых закрывающих технологий, обеспечивающих внутреннюю целостность и устойчивость гражданского государства. Но только теперь это не территориальная целостность “пешеходного периода” истории, не занавешенность “железного занавеса”, а целостность, синонимичная надежности и устойчивости.
Потому что функциональная целостность есть нечто, постоянная складывающееся. Она никогда и никому не дана заведомо (априори). Состав тех функций и сообществ, что образуют тело и ткань государства, не задан априорно. Они непрерывно становятся, происходит их рефункционализация, они заявляют о своих правах и добиваются их.
Можно сказать, что состояние функциональной целостности нуждается в постоянном отслеживании, пересхватывании, в в выявлении и поддержании новых функций там, где они только-только прорастают, там где важно увидеть, что налицо функциональный прибыток деятельности, прибавочный элемент, как говаривал К. Малевич Это важный момент – внутренняя открытость.
Конечно, внешняя открытость – тоже существенный момент. Но открытое общество открыто не только вовне. У М.М. Бахтина был в ходу замечательный оксюморон – “внутренняя вненаходимость”. Он описывал человека как находящегося не только на пересечении разных извне данных сообществ, сетей, пространств и т.д., но как внутренне вне самого себя находящегося, самого в себе вненаходимого. Поэтому-то у человека есть своя сокровенная глубина, есть сердце, то, откуда происходят помыслы (мотивы), существенно отличные от внешних причин.
То же самое - в любом функциональном целом, включая государство. В нем самом прорастает его собственная самость, и она исторически не преддана и не фиксирована ни в мифическом национальном характере, ни, новомодно говоря, в системе не весть откуда взявшихся идентичностей. Это - динамическая реальность, динамическая самость, динамическая идентичность.
Хотя – при внутренней слабости целого – действительно, проще отражаться во внешних зеркалах. Да и приятней на раутах иметь дело с дипломатами где-нибудь в Гейдельберге, чем с шхтерами в Кузбасе или с колдунами в Карпатах. А откуда происходит идентичность, и в чем она отлавливается, это другой вопрос.
Собственно, задача разграничения полномочий - в своей государственно-правовой правде – как раз функционального федерализма и осмыслена.
Тремя функциями координирующей деятельности государства являются:
В этом смысле “американы” с их плавильными котлами как всегда на шаг вперед ушли. При всей идиотичности практики политкорректности это правильная фигура воображения в сфере социального права, наделяющего сообщества обязанностью корректного поведения друг по отношению к другу. Я, может быть, слишком часто педалирую пример с С. Ружди, но оскорбление религиозного чувства - это по меньшей мере некорректность. Общественные приличия, социальный этикет требуют уважения.
Важно, что не только разграничение функций/полномочий и только конфликт (интересов) является предметом урегулирования в функционально-федеративном государстве. Надо научиться видеть куда более развёрнутую палитру дисфункций. Да, конфликт это наиболее классический предмет урегулирования. Сюда относится и то, что Э. Дюркгейм назвал аномией, аномалией, по отношению к закону, к номосу. Он причислял к аномиям, в частности, самоубийство, наркомании.
Аномии - не беды, которые обрушиваются на нас не весть откуда. Они имманентны структуре тех обществ, в которых имеют место. Поэтому их иногда называю социальными патологиями. дисциплина, которая классифицирует болезни или патологии. Поэтому борьба с распространением наркотикаов, терроризмом не факультативный, а собственный “предмет ведения” государственно-политической деятельности.
Я назову еще пару таких предметов. Сначала - параморфоз, перерождения тканей. Некоторые институциональные ткани склонны перерождаться и справиться с ними можно только операбельным путем. Не обязательно их уничтожать, можно их купировать, постановкой на износ. Пусть доживает отпущенный им век, не мешая другим. Но и в этом случае следует сделать ясным, что этот тип самоустроения, как В.Л. Глазычев выражается, социально неприемлем. Мы это констатируем, даже если не можем с ним справиться.
И наконец, - нигилизм, и в особенности невротический, угнездившийся на уровне психических реальностей. Это уже не идеологическая установка, как у тургеневского Базарова, а назойливое, вездесущее стебалово, успокаивающееся только в уныло-раздраженном "настать". Кто не знаком с сообществами, где ирония, эвристичность манифестаций, игровые эскапады как то сами собой перерождаются в банально-тусовочно- нахраписто-хамоватый стеб, который и есть выражение невротического нигилизма, когда уже просто ни на чем взор положительно остановиться не может.
Можно сказать, что свои дисфункции - как естественно-научные факты - надлежит выявлять в каждом типе государственности и правопорядка. Выявлять и отрабатывать – тем или иным способом.
Поэтому когда сейчас речь заходит о разграничении полномочий, она должна вестись не только проектно-программной направленности, но и в смысле устранения ряда совершенно очевидных дисфункций, в которые, как в черные дыры, все утекает – и энергия, и финансы. Как в мелиорацию, по всей России оставившей после себя только трубы, второе десятилетие валяющией по полям.
Почему о функциональном федерализме стоит говорить? Потому что это - одна из тенденций становления миропорядка, связанная с таким цивилизационным императивом, как синхронная связанность современного миропорядка.
Чем больше увеличивается синхронная связанность, в том числе и за счет сетевых коммуникаций, тем сильнее сгущается так называемая “современность”.
Синхронность и есть современность, наше жительством в одном и том же времени. Чем интенсивнее мы живем в общем времени, чем сильнее синхронизированы процессы на земном шаре, тем функциональная открытость государств интенсивнее, тем проблематика внутреннего порядка и внутренней политики становится энергичнее, дисфункции и ограничения, соответственно, более актуальны во внутренне-политическом горизонте. Поэтому тип организованности государства, тип властности, называемый функциональным федерализмом, будет и далее, с одной стороны, спонтанно генерироваться, а с другой, усиливаться.
Равно как и запрос на проектно-программную готовность к такому развитию событий.
Я вот, по детской наивности, считаю, что развитие суть ни что иное как развитие событий. Не увеличение или уменьшение объемов какого-то рессурса, ни рост интенсивности или разнообразия, а прежде всего развитие потоков событий, одни из которых по отношению к другим обладают управляющим воздействием.
Потоки событий будет интенсивнее, соответственно, должна быть проектная и программная готовность к управлению ним. В этой готовности и состоит, на мой взгляд, стратегичность.
Можно быть стратегом и на своих восьми квадратных метрах, в своей трехчленной семье. Можно быть стратегом по отношению к коллективу своих субличностей и выстраивать свою психотехническую программу так, чтобы там была их полная функциональная связанность (в психопрактическую федерацию), а не шизофренический разброд. Вообще, дело не в размерах и не в масштабах. Стратегичность, в первую очередь, - суть “боевое искусство” ответственного поведения.
Следующее, вслед за синхронной связанностью, расширение связано с отходом от холистически-аксиоматического понимания целого, при котором все функции замыкаются на целое. Например, все социальные и правовые функции в обществе приписываются государству, а государство стремится отождествиться с, который оно призвано поддерживать. Тогда наступает этатизм, для которого целое и есть государство.
При функциональном федерализме государство само является лишь одним из типов сообществ. Оно не является целым, тем более аксиологически заданным целым. В этом различении, кстати сказать, и состоит сегодня основная пря фундаменталистов-государственников (заединщиков) с государственниками, ориентированныи менеджерально-технократически.
Для гуманитарного люда в функции целого сегодня может выступать культура, также как для верующего – церковь. Для тех, кто не чужд правопонимания, в функции целого продолжает выступать само право, обеспечивающее нормативно-ценностную связанность общества. Не государство, а именно право, причем как суверенное право.
Как только государство становится единственным источником права и начинает свою систему управленческих функций отождествляет с правопорядком, так возникает этатизм, в пределе перерождающийся в тоталитаризмом (весьма знакомый нам тип самоустройства жизни).
Еще раз: целое не задается при функциональном федерализме аксиологически. Всякий державник мыслит целое как единственное образования, исповедуя принцип тождества целостности и единства. Но целостностей много разных. Поэтому нужно уметь мыслить в обществе отношения соцелостности разных целостных в себе и друг другу образований.
Поэтому культура отделяется от государства, оба они отделяются от церкви, но продолжают взаимодействовать внутри общественного целого. Это разные целые, каждое из которых более или менее охватывает все общество. Но они по-разному функционально определены. Каноническое право церкви это одно, а конституционное право государства – совсем другое. Между ними может быть координация (конкордат), но и при этом одно из них не покрывает другого.
Обратим внимание: холистско-аксиологическому пониманию общественных целостностей приходит на смену коммуникативно-партнерское понимание (хабермасовского типа), функционализм, ориентированный на экспертно-критическую и проетно-аналитическую модальности деятельности.
Итак, помимо федерализма эмпирико-морфологического типа мыслимо такое технологически обустройство общества, при котором правопонимание государственности группируется вокруг функционального федерализма. Поэтому я так рьяно в феврале с. г. на штабной игре в Кстово выступил за то, чтобы тему разграничения полномочий принять в проработку. Надеясь на ее примере (и на тех кейсах, которые казались нам доступными в том момент) положить представления, экспертно-аналитические оценки и стратегические практики для этого типа государственности.
Я и далее буду утверждать, что в рамке стратегического, для доступной нам – на сегодня, и в условиях государства, в котором мы Божьей милостью обретаемся, - заниматься раграничением полномочий осмысленно с точки зрения такого именно правопонимания, каким является функциональный федерализм.
Если мы не мыслим себе государственности функционально (то есть, в сущности, системо-деятельностно), если тем самым сама задача разграничния полномочий не является для нас программно- осмысленной, ни о каком стратегировании и речи быть не может, ибо тогда оно по-просту не нужно.
А посему мне и представляется, что соответствующее воззрение, доведенное до Гайдара-старшего ясности, изложенное на языке “Голубой чашки”, заслуживает того, чтобы войти в искомое vision о современном эффективном государстве.
Кратко об иных типах федерализмаЯ уже сказал, что предлагаю вам поиграть в эти треугольник: структур-процессов-функций, то бишь институтов-традиций-практик. Вспомним теперь, через что замыкается вся категориальная парадигма системного подхода? Через целостность. Должно быть что-то соответствующее замыкающей категории на том языке, на котором мы разговариваем.
Совершенно не случайно в таких типах социологического и правового воображения, там, где мыслимы институты, традиции и практики, возникает тема идентичности (тождественности с чем-то и самотождественности с собой). Она является естественным следствием разворачивания социальных и правовых практик в обществыах, самосознающихся посредством представлений об институтах, традициях практиках.
Но идентитарность связана еще с одним категориальным рядом, который не менее важен для правопонимания государственности, чем названные системные категории.
Тут нам придется вспомнить три социально-политические аксиомы (самоценности) времен Французской революции и ряд категорий, которые им соответствовали (Таблица 2).
Все тут вроде бы тривиально, но вы уж меня простите за детскость. Первые три категории в кантовской и гегелевской номенклатуре, как известно, бытие, качество и количество (множественность).
|
Онтологические |
Социально-политические |
|
(само)тождество |
свобода |
|
Качество |
братство |
|
Количество |
равенство |
Если вы знакомы с языком старой политэкономии, то вы помните, конечно, что в ее рамках об экономическиъх сущностях умели рассуждать, с одной стороны, в натуральной форме, говоря о реально-сущих вещах, а с другой, в денежной форме, говоря о некоторых количествах. Был еще третий, промежуточный слой качеств (товаров, услуг или жизни).
Для меня тут важно то, что идентики, все те социальной реальности, что структурируются вокруг идентичностей, имеют дело и с эффектами деятельности, со способами существования, мыслимыми в натуральной форме (в качестве естественных бытей).
А ряду понятий – качества вещей (жизни), услуг или качеств жизни соответствует другая важнейшая тема современности – тема об аутентичности (подлинности).
Что же касается такого элемента категориального ряда, как количество (множественность), то он, как водится, представляется с помощью отношений эквивалентности (тех или иных равенств) и универсальных эквивалентов (мер), каковыми при современном расположении умов считаются или финансы, или время, или энергия. Но для каждого онтологического региона допускается возможность построения универсального эквивалент (имедекса и критерия), и поэтому измеримые ими ресурсы становятся обощенными средствами деятельности в данном регионе.
Свобода, равенство, братство, - эти три социально-политические самоценности (аксиомы) времен Французской революции, - фиксировали определенную упорядоченность бытия, определенный строй сущего (идентику) и определенный вкус подлинности. Это важно для того, чтобы увидеть, что процесс структурирования реальности вокруг идентичностей, будь они гражданские, культурные или религиозные, имеет дело с реальностями, выраженных вовсе не на языке ресурсов, измеримых, накапливаемых и наследуемых. Он более близок к языку образа жизни, в той его части, в которой образ жизни соотносится с качествами жизни. Поэтому тут важна тема аутентичности образа жизни и поиск характерной для него подлинности (самоценных ценностей).
Для поставангардной и постмодернистской культуры подлинность - ключевая тема. Когда доступные уровни жизни уже обозначены, когда ясно в какой-то социальной категории тебе жить-поживать, тебя начинает занимать вопрос о подлинности/неподлинности всего в ставшем твоим жизненном мире. Тут уж недалеко и до сортировки общества на развитые и не очень, на общества первого, второго, третьего и прочих миров, где те или иные качества жизни гарантируются и становятся доступными, где удерживается и предлагается определенный строй идентичностей (тождественного в-себе-и-для-себя-самого самобытия).
А бытийно-правовая коллизия состоит при этом в угрозах этому тождественному себе, а потому самому-себе-очевидному и само-из-себя-произвольномубытию, угрозе потери наличной идентичности. Есть, к примеру, угроза антропологической идентичности (в случае распространения практик смены гендерных параметров), есть угроза цивилизационной или религиозной и всяким другим идентичностям. “Есть” в смысле того, что они так воспринимаются и манифестируются, мыслятся и волятся.
На этой основе происходит структурирование и координация, из которой растет идентитарный федерализм.
Есть еще ресурсный федерализм. Для меня пример финансово-бюджетного федерализма - это еще одна отдельная и энергично отчляющаяся фигура федеративного (то есть государственно-правового воображения), когда отношения структурируются вокруг какого-то типа рефлексивного, замыкающего и хорошо измеримого ресурса, каковым для нынешней цивилизации являются финансы.
Поскольку я сейчас лишь набрасываю типологию фигур федеративного воображения, мне важно, что вы постарались удержать то обстоятельство, что разные типы государственно-правового структурирования, одни фигуры правовоображения и понимания вращаются вокруг функций (с технологиями), другие вокруг идентичностей, третьи вокруг ресурсов и т.д. Причем каждый такой тип федеративных отношений связан с особым цивилизационным императивом, задающим свою особую траекторию движения, свою турбулентность государственности.
Если вы его не принимаете, если вы его не видите в порядке проектно-программной готовности, он перед вами выскочит не в своих нормальных функциях, а в своих дисфункциях. Он явится в виде терроризма, наркотиков, волны самоубийств или … патологической неспособности к исполнению каких-либо обязанностей.
Или цивилизационные императивы, воспринимаемые стратегической мыслью, отрабатывается в адекватном правопонимании и проектно-программной его рецепции (деятельностном право-пред-приятии), либо же они - совершенно непредсказемо - проявятся в своих характеристических для этих императивов дисфункциях.
Поэтому именно в стратегическом отношении важно: коли государственно-правовая реальность подводится под стратегическую рамку (а в этом состоит специфика той ситуации, который мы здесь, в Трускавце, обсуждаем), цивилизационные императивы становятся предметом осмотрительного просматривания. При этом каждому из них будет соответствовать свой круг тем, своя, определенная в международной (или внутри-страновой) правовой практике событийность и прагматичность.
Посмотрите, что обсуждает “восьмерка”. Не программы экономического развития, и даже не безопасность - ими занимаются соответствующие страновые министерства. Обсуждается то информационное общество и цифровое неравенство, то проблема бедности и справедливости, то еще какие-то ситуации, соответствующие стратегической интуиции становления целостного миропорядка, а вместе с ней - судьбы государственности.
А затем уже каждая страна, каждая государственность, проецируя внутрь себя общие всем и в той или иной степени разделяемые всеми тенденции, не просто принимает их как проекты или программы, а ищет те коллизии в своей внутренней политики, ту свою внутреннюю и новую функциональную открытость, в которой рецептируемые тенденции скорее всего проявляется. И когда идентифицированной окажется та или иная дисфункция, аномия, или параморфоз, или еще что-то, тогда и возникает стратегическая озабоченность развитием.
Так я двигался бы в изложении цивилизационных императивов, в некотором роде повторяю ход, примененный в прошлом году для анализа становления инновационной регионализации. Там страшилки о конкурентноспособности, а здесь страшилки государственного порядка – вроде международно-правовых прецедентов суда над Пиночетом, Милошевичем или Пал Палычем Б., не к ночи будь он помянут, прецеденты, специально конструируемые для того, чтобы развернуть затем соответствующий институты и процедуры. К этому нельзя относиться как к игре и международно-правовой фене. Это цивилизационные движения очень определенной модели миропорядка, выражающие себя на языке международного права. Как такого рода движения они не обладают реализационной обязательностью. Сфера права - в данном случае сфера возможного. Но ведь и экономические мегатенденции не являются сами по себе обязательной реальностью. Они то появляются, то исчезают. Посмотрите на списки мегатенденций, о которых они писали на 90-е годы в конце 70-х. Из них 9 из 10 не сбылись.
Может, и здесь будет также. Но это те порядки, в которых координируются изменения в глобальной государственно-правовой реальности, как Вы, господа хорошие, изволите выражаться.
Щедровицкий. Можно еще раз сформулировать то, что Вы формулировали раньше? Какое решение должно быть принято на этой школе?
Генисаретский. Есть методологическое решение, есть организационное.
Щедровицкий. Я про организационное.
Генисаретский. Организационное решение касается выбора из трех тем.
Тема первая – развитие и его программирование, например, в варианте, который излагал О.Б. Алексеев, т.е. соотношение социальных и экономических политик. Я имею в виду доклад ЦСИ 2001 года.
Вторая тема – разграничение полномочий так, как она задана в формате стратегического маневра. Можно его наново переоценить, можно подчеркнуть, что оно не является проектно-программным действием, но заведомо является стратегическим, поскольку это стратегический маневр и у него есть свой смысл.
Третье – государственный vision как таковой. Ибо какие бы проблемы на уровне исполнительной власти, Министерства экономразвития и торговли ни возникали, государство – отдельная, в прямом смысле слова автономная (самозаконная) реальность. Как правовая реальность, оно, растает не только во времена НЭПа, но и военного коммунизма. Оно растет из своей почвы. Его порядок координируется с другими порядками, но не до той же степени (исторического материализма), чтобы считать, что все в нем - “надстройки”, и есть в нем такая “социальная прослойка” по имени “интеллигенция”, которая наваяет любую стратегию или любое фэнтези на начальственно заданную тему.
Мне кажется, здесь вреден компромисс. А мегамикс нам не нужен.
Щедровицкий. Третью точку просят повторить.
Генисаретский. Мегатенденции, связанные с движением государства в сфере права, а не управления. Что в ней возможно? Что здесь возможно не просто увидеть, а захотеть? Одно из проявлений в рамках функционального федерализма – мобилизационная функция государства. (на нынешнем языке говоря, мотивационная).
Щедровицкий. Предложение такое. Княгинин, Шейман, Островский, Генисаретский, Глазычев, Алексеев, Щедровицкий, Зуев, Лапшев по очереди называют цифру – 1, 2, 3.
Княгинин. Три
.Шейман. Один.
Островский. Три.
Генисаретский. Один. Потому что я за то, чтобы корпорация отстраивалась институционально. Есть два института под названием Центр стратегических разработок и Центр стратегических исследований. Они должны вступить в корпоративное партнерство на площадке Самары, и это площадка – развитие. Игра, которая будет в октябре, тоже про развитие.
Глазычев. Три.
Алексеев. Один.
Зуев. Один.
Лапшев. Два.
Шулаев. Олег Игоревич, является ли ежегодный публичный доклад ЦСИ самостоятельным институтом?
Генисаретский. Но он мог бы стать им. Является же ежегодное послание президента институтом.
Княгинин. У меня несколько суждений. Все, что касается гуманистически-ценностного – особой новизны в докладе нет. Честно говоря, меня интересовало здесь, как собрать из известного новое неизвестное, каков принцип сборки…
Генисаретский. … ресурсный федерализм.
Княгинин. Хороший ход, но не в том смысле, как это было заявлено. Бюджетный федерализм отсвечивает, потому что в действительности говорится о ресурсе будущего .
Генисаретский. Нет. Я противник термина “инновационная экономика”. Он исходит из того, что все будущее сильно и эффективно. Это не так. Поэтому речь должна скорее идет об интенсивности развития, а не об его инновационности.
Когда говорится о будущем и инновационности, это, как правило, скрытая форма утверждения о том, что должна расти производительность труда.
Княгинин. У каждого развития есть свой ресурс. Если Вы считаете, что развитие всегда индустриально, то, конечно, с Вашей точки зрения, этим ресурсом будут руки, деньги, земля и то, что в ней.
Генисаретский. Информация, право.
Княгинин. В то же время как можно говорить о функциональном федерализме, когда уже была классическая федерация – США и Германия, но еще не было третьей федерации под названием Советский Союз.
Генисаретский. Да нет же, это идеи 40-х годов
Княгинин. Фактически, я думаю, все было написано в 90-х годах, когда он первые учебники издал. *** задел в функциональном федерализме, настаивающий на том, что мы должны выстроить иерархию правовых систем в государстве, потому что * нарастает, а связки нет. Функциональный федерализм это ход на выстраивание иерархии разных правовых систем. Он сильный и продуктивный при одном дополнительном замечании. Когда мы говорим о федерализме, мы реально модифицируем(?) субъекты федерации. А если субъекты у нас выступают не территориальные сообщества, а сообщества национальные, то поле, где такой федерализм может быть реализован (может быть, я не прав, над этим надо подумать), это виртуальная среда.
И здесь стоит готовиться, потому что выход из виртуальной среды в реальную жизнь территориально-ландшафтно обустроенную дальше будет, как отключение от Матрицы в фильме. Потому что выход из виртуальной среды, где функциональные сообщества будут соотносимы и право *, в реальную будет сопровождаться шоком.
В этой ситуации функциональный федерализм, на мой взгляд, очень хорошая формула для того, что сейчас делают, судя по всему, без мозгов или по английскому подобию * ребята. Но здесь требуется специальная проработка всего комплекса вопросов:
А) по сшивке разных правовых систем. И поэтому я проголосовал за третью тему. Разные правовые системы должны быть соединены.
Б) по временной синхронизации. Время просто перевести в онлайн. Разные текущие процессы, как правило, не становятся одновременными, а просто увеличивают скорость изменений. И текучесть здесь требует новых правовых институтов, ибо для того, чтобы ухватить и зафиксировать ее, потребуются колоссальные усилия. Нужно будет перестраивать все юридические процедуры. E-government – это не просто регистрация на сайте, это не вход в электронные офисы. Это новый пласт технологий.
Функциональный федерализм сам по себе никакой ценностной и гуманистической нагрузки, которая сопутствовала докладу, на мой взгляд, не несет. В действительности не хватает еще одного важного фрагмента. Ради чего, собственно, развития, и как оно делается? Зачем вводить функциональный федерализм, если мы не определили, какие процессы мы синхронизируем и что мы ускоряем при этом?
Зуев. Я апеллирую к опыту американского федерализма, в частности к *. В его понятие федерализма (я не говорю, что его надо принимать, но к нему надо как-то отнестись) входит непременное присутствие зон совместных полномочий, и ядро понятия федерализма лежит именно в этом и в особом бустройстве пространства коммуникации различных уровней, которые вынуждены в этой коммуникации взаимодействия вступать в координацию. А следовательно вопрос разграничения полномочий или построения нового федерализма (или старого федерализма – неважно) связан не только с различением, но и с соорганизацией в этих зонах совместного ведения.
Генисаретский. А установка у тех, кто ставит сейчас задачи разграничения, - ликвидировать предметный(?) союз.
Щедровицкий. Но у них установка ликвидировать федерализм.
Зуев. По принципу.
Щедровицкий. Конечно. Они все установлены на воссоздание унитарного государства.
Княгинин. Они ориентированы на ликвидацию американской модели, и на восстановление немецкой. В Германии эти процессы идут вовсю.
Щедровицкий. Не очевидно. В докладе было замечено, что в данном контексте слово “федерализм” выступает как синоним государства. А это должно быть предметом отдельного обсуждения.
Через что замыкается вся категориальная парадигма системного подхода? Целостность. Должно быть что-то соответствующее замыкающей категории на том языке, на котором мы разговариваем.
Совершенно не случайно в этом типе социологического и правового воображения, там, где есть институты, традиции и практики, возникает тема тех или иных идентичностей, то есть самотождественностей, идентичностей. Она является естественным следствием разворачивания соответствующих социальных и правовых практик. Но на самом дела категориально эти фигуры идентичностей связаны еще с одним рядом, который не менее важен для понимания следующих типов правопорядков и следующих типов правопониманий.
Тут нам придется вспомнить некоторые самоценности Французской революции и ряд категорий, которым они соответствовали. Все это вроде бы очень тривиально звучит, но вы уж меня простите за детскость. Первые три категории в кантовской и гегелевской номенклатуре, как известно, бытие, качество и количество (множественность).
Если вы помните старый язык старой политэкономии, то вы знаете, что она предпочитала рассуждать, с одной стороны, в натуральной форме, говоря о некоторых сущих вещах, и в денежной форме, в некоторых количествах. Был еще промежуточный третий слой, связанный с качествами, в том числе с качествами вещей, с качествами жизни и т.д.
Для меня важно утверждение, что идентика и все те процессы, которые идут вокруг структурирования социальной реальности вокруг идентичности, имеют дело и с продуктами деятельности, и с формами существования, которые мы мыслимо проживаем в натуральной форме, естественно.
А ряду других понятий – качества жизни или качества еще чего-го – соответствует другая фундаментальная тема современности: не идентичности, а аутентичности, или подлинности, в том числе и смысловой.
Очень важно, что для количественного ряда всегда есть некоторое отношение эквивалентности или равенства, которое воплощено в понятии универсальной эквивалентной меры, каковыми являются для современных порядков или финансы, или энергия, или время, или какие-то другие. Но всегда есть универсальные эквиваленты, и поэтому те ресурсы становятся важными для этого порядка, на которых эти отношения эквивалентности могут быть установлены.
Равенство, братство и свобода – три экзистенциала Французской революции - фиксировали определенную упорядоченность бытия и определенный строй идентичности и подлинности. Это важно для того, чтобы увидеть, что процесс структурирования реальности вокруг идентичностей, будь они гражданские, религиозные, имеет дело с реальностями, выраженных не на языке ресурсов, измеримых каким-то образом, накапливаемых. Он ближе к языку образа жизни, который упоминал С.Э. Зуев, в той его части, в которой образ жизни кореллируется качествами жизни. Поэтому тут важна тема аутентичности и поиска подлинности. Для поставангардной и постмодернистской культуры это ключевая тема, когда уровни уже обозначены и ясны в какой-то категории, все в каждом образе отвечают на вопрос, подлинное или не подлинное, и сортируют в том числе и общества на развитые, на общества первого, второго, третьего и так далее мира, где соответствующие качества жизни гарантируются или становятся доступными, и где удерживается определенный строй идентичностей.
А коллизия состоит в угрозах этим идентичностям. Есть угроза антропологической идентичности, в смысле смены гендерных параметров, есть угроза цивилизационной идентичности, есть угроза всяким другим идентичностям, в том числе белым протестантам и все прочим.
Есть еще ресурсный федерализм. Для меня пример финансово-бюджетного федерализма это отдельная и отчленившаяся фигура федеративного и государственно-правового воображения, когда отношения структурируются вокруг типа замыкающего ресурса, каковым являются финансы для этой цивилизации, и на который определена хорошая мера, эквивалент, и есть ряд индексов, которые идентифицируют движение ресурсов этого типа. Поскольку я сейчас только называю, мне важно, что вы постарались удержать и зафиксировать то обстоятельство, что разные типы государственно-правового структурирования, разные фигуры правопонимания и правовоображения вращаются вокруг ресурсов, другие – вокруг ресурсов, третьи – вокруг функций с технологиями. И каждый такой тип федеративных отношений связан с отдельным особым цивилизационным императивом и задает свою траекторию движения, свою турбулентность в государственности.
Если вы его не принимаете, если вы его не видите в порядке проектно-программной готовности, он перед вами выскочит не в своих функциях, а в своих дисфункциях. Он явится в виде терроризма, в виде наркотиков…
Или этот цивилизационный императив отрабатывается в соответствующем правопонимании и в соответствующем изменения госстроя, и осваивается стратегически и потому проектно-программно, или он является в своих дисфункциях. Поэтому именно в стратегическом отношении важно: если мы эту государственно-правовую реальность подводим под стратегическую рамку (а в этом состоит специфика того предмета, который мы обсуждаем), то эти императивы являются предметом просматривания, и каждому из них соответствует тема, определенная в международно-правовой событийной и практической реальности.
Посмотрите, что обсуждает “восьмерка”. Никто не обсуждает никаких программ экономического развития, ими занимается соответствующее министерство. Обсуждается то информационное общество в Окинаве, то бедность, то еще какая-то ситуация, которая соответствует стратегической интуиции движения миропорядка, а в нем и судьбы соответствующей государственности. А затем каждая страна или каждая государственность, проецируя это внутрь, не принимает это как проекты или программы, а ищет те проблемы внутренней политики, ту внутреннюю функциональную открытость, в которой это проявляется. И когда оно идентифицирует такую дисфункцию или аномию, или параморфоз, или еще что-то, тогда и возникает соответствующий ход с ограничением или с правополаганием.
Так я двигался бы в изложении цивилизационных императивов. В некотором роде повторяю ход, когда для инновационной регионализации нужно было строить страшилки из геоэкономической реальности, а страшилки государственного порядка совершенно другие. Это прецеденты Пиночета, Милошевича, П.П. Бородина, которые конструируются в международном правопорядке как прецеденты для того, чтобы развернуть затем соответствующий институты и процедуры. К этому нельзя относиться как к игре и фене или международно-правовой придурковатости. Это цивилизационные движения. Как такого рода движения они не обладают реализационной обязательностью. Сфера права это в данном случае сфера возможного. Но все эти экономические мегатенденции не являются сами по себе обязательно реальностью. Они то появляются, то исчезают. Посмотрите мегатенденции Джонсонов, которые они писали на 90-й год. Из них 9 из 10 не сбылись.
Может, и здесь будет так же. Но это те порядки, в которых координируются движения этой государственно-правовой реальности, а она автономна.
Щедровицкий. Можно еще раз сформулировать то, что Вы формулировали раньше? Какое решение должно быть принято на этой школе?
Генисаретский. Есть методологическое решение, есть организационное.
Щедровицкий. Я про организационное.
Генисаретский. Организационное решение касается выбора из трех тем. Тема первая – развитие и его программирование, например, в варианте, который излагал Алексеев. То есть соотношение социальных и экономических политик. Я имею в виду доклад ЦСИ 2001 года.
Вторая тема – разграничение полномочий так, как оно задано. В формате стратегического маневра. Можно его оценивать, можно подчеркнуть, что оно не является проектно-программным действием, но является стратегическим, поскольку это стратегический маневр и у него есть свой смысл.
Третье – государственный vision как таковой. Ибо какие бы проблемы на уровне исполнительной власти, Министерства экономразвития и торговли ни возникали, государство это отдельная реальность. Оно вырастает не только во времена НЭПа, но и военного коммунизма. Оно растет из своих ног. Этот порядок координируется с другими порядками, но не до такой степени исторического материализма, чтобы считать, что это все надстройки, и есть определенная прослойка под названием “интеллигенция”, которая наваяет любую стратегию или любое фэнтези по этому поводу.
Мне кажется, здесь вреден компромисс. Мегамикс нам не нужен.
Щедровицкий. Третью точку просят повторить.
Генисаретский. Мегатенденции, связанные с движением государства в сфере права, а не управления. Что здесь возможно? Что здесь возможно не просто увидеть, а захотеть? Одно из проявлений в рамках функционального федерализма – мобилизационная функция государства. При нынешней ситуации мобилизационная в смысле мотивационная.
Щедровицкий. Предложение такое. Княгинин, Шейман, Островский, Генисаретский, Глазычев, Алексеев, Щедровицкий, Зуев, Лапшев по очереди называют цифру – 1, 2, 3.
Княгинин. 3.
Шейман. 1.
Островский. 3.
Генисаретский. 1. Потому что я за то, чтобы корпорация отстраивалась институционально. Есть два института под названием ЦСР и ЦСИ. Они должны вступить в корпоративное партнерство на площадке Самары, и это площадка – развитие. Игра, которая будет в октябре, тоже про развитие.
Глазычев. 3.
Алексеев. 1.
Зуев. 1.
Лапшев. 2.
Шулаев. Олег Игоревич, является ли ежегодный публичный доклад ЦСИ самостоятельным институтом?
Генисаретский. Но он мог бы стать им. Является же институтом ежегодное послание президента.
Княгинин. У меня несколько суждений. Все, что касается гуманистически-ценностного – особой новизны там нет. Честно говоря, меня интересовало здесь, как собрать из известного новое неизвестное. Принцип сборки…
Генисаретский. Ресурсный федерализм.
Княгинин. Хороший ход, но не в том смысле, как это было заявлено. Бюджетный федерализм отсвечивает, потому что в действительности говорится о ресурсе будущего *.
Генисаретский. Нет. Я противник термина “инновационная экономика”. Он исходит из того, что все будущее сильно и эффективно. Это не так. Поэтому на самом деле речь идет о ресурсно-экстенсивном и интенсивном.
Когда Вы говорите о будущем и инновационном, это просто скрытая форма утверждения о том, что должна расти производительность труда. Это марксизм.
Княгинин. У каждого развития есть свой ресурс. Если Вы считаете, что развитие всегда индустриально, то, конечно, с Вашей точки зрения, этим ресурсом будут руки, деньги, земля и то, что в ней.
Генисаретский. Информация, право.
Княгинин. В то же время функциональный федерализм *** когда уже была классическая федерация – США и Германия, но еще не было третьей под названием Советский Союз, не реализовавшейся на протяжении ста лет нигде.
Генисаретский. Это 40-й год.
Княгинин. Фактически, я думаю, все было написано в 90-х годах, когда он первые учебники издал. *** задел в функциональном федерализме, настаивающий на том, что мы должны выстроить иерархию правовых систем в государстве, потому что * нарастает, а связки нет. Функциональный федерализм это ход на выстраивание иерархии разных правовых систем. Он сильный и продуктивный при одном дополнительном замечании. Когда мы говорим о федерализме, мы реально модифицируем(?) субъекты федерации. А если субъекты у нас выступают не территориальные сообщества, а сообщества национальные, то поле, где такой федерализм может быть реализован (может быть, я не прав, над этим надо подумать), это виртуальная среда.
И здесь стоит готовиться, потому что выход из виртуальной среды в реальную жизнь территориально-ландшафтно обустроенную дальше будет, как отключение от Матрицы в фильме. Потому что выход из виртуальной среды, где функциональные сообщества будут соотносимы и право *, в реальную будет сопровождаться шоком.
В этой ситуации функциональный федерализм, на мой взгляд, очень хорошая формула для того, что сейчас делают, судя по всему, без мозгов или по английскому подобию * ребята. Но здесь требуется специальная проработка всего комплекса вопросов:
А) по сшивке разных правовых систем. И поэтому я проголосовал за третью тему. Разные правовые системы должны быть соединены.
Б) по временной синхронизации. Время просто перевести в онлайн. Разные текущие процессы, как правило, не становятся одновременными, а просто увеличивают скорость изменений. И текучесть здесь требует новых правовых институтов, ибо для того, чтобы ухватить и зафиксировать ее, потребуются колоссальные усилия. Нужно будет перестраивать все юридические процедуры. E-government – это не просто регистрация на сайте, это не вход в электронные офисы. Это новый пласт технологий.
Функциональный федерализм сам по себе никакой ценностной и гуманистической нагрузки, которая сопутствовала докладу, на мой взгляд, не несет. В действительности не хватает еще одного важного фрагмента. Ради чего, собственно, развития, и как оно делается? Зачем вводить функциональный федерализм, если мы не определили, какие процессы мы синхронизируем и что мы ускоряем при этом?
Зуев. Я апеллирую к опыту американского федерализма, в частности к *. В его понятие федерализма (я не говорю, что его надо принимать, но к нему надо как-то отнестись) входит непременное присутствие зон совместных полномочий, и ядро понятия федерализма лежит именно в этом и в особом бустройстве пространства коммуникации различных уровней, которые вынуждены в этой коммуникации взаимодействия вступать в координацию. А следовательно вопрос разграничения полномочий или построения нового федерализма (или старого федерализма – неважно) связан не только с различением, но и с соорганизацией в этих зонах совместного ведения.
Генисаретский. А установка у тех, кто ставит сейчас задачи разграничения, - ликвидировать предметный(?) союз.
Щедровицкий. Но у них установка ликвидировать федерализм.
Зуев. По принципу.
Щедровицкий. Конечно. Они все установлены на воссоздание унитарного государства.
Княгинин. Они ориентированы на ликвидацию американской модели, и на восстановление немецкой. В Германии эти процессы идут вовсю.
Щедровицкий. Не очевидно. В докладе было замечено, что в данном контексте слово “федерализм” выступает как синоним государства. А это должно быть предметом отдельного обсуждения.