Анисимов. Я хочу обратить ваше внимание на то, что некоторые тезисы, которые будут озвучены в ходе моего выступления, предполагают дальнейшие осмысление и проработку. Во многом я буду делиться некоторыми своими сомнениями, видениями, впечатлениями, в той или иной степени осмысленными и в той или иной степени отрефлектированным. Однако важной задачей, в рамках нашей шестидневной встречи, я выделяю для себя задать некоторый другой полюс видения того, что здесь обсуждалось, стараться, если мне это удастся, несколько запроблематизировать ситуацию. Если мне это удастся, я посчитаю, что выступление удалось.
Неделю назад Петр Георгиевич в беседе сказал, чтобы я подумал на тему институлизации, институтов развития, и в отдельные моменты, которые у меня возникали свободное время, самое удивительное, что я даже об этом и думал. Почему я думал? Потому что эта проблематика действительно проходит через то предметное поле, которым я, в общем-то, занимался практически всю свою жизнь. Более того, все эти размышления по поводу институтов и институционализации в окончательном варианте восприняты мною были достойно(?).
И я задал себе фундированный(?) вопрос: а почему мои размышления по поводу институтов и институционализации не позволяют увидеть каких-то новых ходов, новых видений, новых исследовательских и организационных ходов? И я пришел к определенному выводу: понятия “институционализация” и “институт”, рожденные в рамках юридических теории и практики, разворачивающеюся там, не являются, с моей точки зрения, настолько втянутыми понятием в ту ткань размышлений, которой я привык пользоваться.
Мне все время на ум приходили такие слова как “организованность”, “позиция” (об этом Олег Игоревич вначале говорил), и при работе в том понятийном аппарате у меня появлялись какие-то мысли, я мог что-то проектировать, что-то видеть, понимать и т.д.
Мне представляется, что понятия института и институционализации в рамках той традиции, в которой я был воспитан, которую я понимаю и чувствую, не имеют необходимой, так скажем, эвристической глубины. И я понимаю, откуда возник этот вопрос.
С разной глубиной и интенсивностью мне приходилось участвовать на разных периодах своей жизни в тех или иных сюжетах, связанных с определенным развитием методологического движения. Я себя не причисляю к каким-то определенным методологам, но те, в некотором смысле, тенденции, то видение и, во многом, язык мной оцениваются как операбельные.
В предмете, которым я занимаюсь – международные отношения – они позволяют соединить раннее не соединенное, позволяют выйти из этой дуальности, в которой сидит большинство исследователей и фонетиков. Выйти из дуальности реального подхода и словесного. Вот такое деятельностное отношение к действительности и выделение процессуальности, и отсюда вытекающий совершенно другой, видимо реальный, процесс программ, действующих сил и т.д. возникают именно в связи с тем, что мы выходим из этой дуальности, в которой проживает большинство исследователей международных отношений или во многом практиков. Или они исследуют развитие институтов и причины развития институтов, или они пытаются объяснить их поведение теми и иными средствами.
Вот такое соединение, которое позволяет сделать известное нам направление, может быть разрушено введением понятий, которые не включены в ткань. Мне представляется, что, если мы будем дальше работать с этим понятием “институционализация”, то его надо обустроить в нашей реальности. И с этим я связываю то, что неделя моих размышлений по поводу институтов закончилась соответствующим экземпляром.
Более того, наблюдая за дискуссией, которая здесь разворачивалась вчера и сегодня, я еще раз убедился, что в понятие “институт” закладываются совершенно разные вещи, и каждый волен по-своему интерпретировать это понятие, пытаться увидеть в нем то, что укладывается в его представлении. Но что было важным и даже очень важным? То, что (и мне это удалось увидеть) происходит практическое развертывание некоторых понятий, живущих в пространстве мышления, переведение их в пространство действия социальности, в некоторые программы.
Хочу привести вам один пример, над которым мне пришлось практически несколько лет работать, чтобы отследить тенденцию, увидеть ее и осмыслить. Есть такое известное понятие – реституция. Реституция – это определенный институт, который используется в случае изменения некоторой политической ситуации, соотношения сил, и благодаря которому возвращаются определенные ценности, ранее отнятые у той страны, которая была на предыдущем шаге проигравшей.
Посмотрим, как работали с этим понятием с 1991 года. До 1991 года мы не встречали ни в немецкой прессе, ни тем более в средствах массовой информации это слово, хотя оно достаточно известно в международной практике. Реституция была связана с важнейшим сюжетом после Первой мировой войны, после Второй мировой войны, ну и, вероятно, после окончания третьей, холодной, спокойной, невоенной войны реституция опять была выпущена.
Вначале шел разговор о реституции отдельных культурных ценностей, которые были вывезены советскими войсками из Германии. Суть в том, что отдельные экспонаты были возвращены, отдельные экспонаты остались в России. Но до 1996 года, пять лет прорабатывания этого понятия, прорабатывания этого определенного юридического института в общественном сознании, как бы выяснения отношения к нему правящей элиты, позволили практически к 1997, как я считаю, году сформировать и общую политическую элиту по отношению к Калининградской области.
Так как вопрос стоит не в объекте реституции, под реституцию может попасть и картина, а может попасть и огромнейшая область с ценностями, находящимися на ее территории – при определенных обстоятельствах.
Теперь мы с вами говорим: “Ну хорошо, у нас есть такое полагание. А что здесь связано с институционализацией?” Я говорю, что в реституции, если переводить ее в реализационный план и уводя этот институт в социо-политический и социокультурный планы, мы должны развернуть его как некую программу и обустроить реализационными институтами, которые будут реализовывать программу реституции.
И что для меня важно здесь, что я бы хотел отметить? То, что есть два типа институтов. И, по сути, изначальным институтом является, если можно грубо сказать, понятие, в котором заложена некоторая программа действий. Отсюда у меня возникает второй тезис: говоря об институтах, нам нужно понимать, что институты должны соотноситься с программами. В юмористическом плане изложу в таком порядке: первой будет все-таки программа, а вторым – институт.
Теперь хотел бы перейти к третьему тезису. Во многом я считаю, что вся наша дискуссия с Володей (хотя она проходит в разных тональностях, с разным градусом) проходит очень плодотворно, по крайней мере для меня. Слушая его выступления, я понял, что необходимо некоторое совершенно новое понимание границы. Ведь он, когда рассказывал об архаике, религиозной архаике, в общем-то обсуждал проблему границы – так, по крайней мере, я видел, исходя из той целевой установки, которая перед нами всеми стояла.
Теперь смотрите: это была некоторая граница, обустроенная некоторыми интерлюками, у которого были свои медиаторы. К ним должны были обращаться для того, чтобы они коммуницировали и позволяли перейти эту границу.
А сегодня мы имеем некоторую совершенно другую ситуацию. Я плавно перехожу к моему предмету международных отношений и говорю, что граница стала совсем другая. Это не интерлюки, а это некоторая мембрана. Мембрана, меняющая самоопределение человека по отношению к географии, к ландшафту, к соотнесенности. Сейчас я уточню свою мысль: меняет самоопределение человека по отношению к соотнесенности себя с определенной территорией.
Я провожу давно эту мысль, часто ее упоминаю в тех или иных своих записках, работах – мысль о том, что процесс демократизации международных отношений идет путем введения нового статуса границы, границы как мембраны. А что это нам дает, какое понимание?
У нас появляется совершенно новая реальность неизученных неопределенностей. Примерно за месяц я в той или иной степени вынужден был познакомиться с последними дискуссиями, которые шли в немецкой научной литературе и были связаны с гуманизацией. И по сути эти все дискуссии упирались в понимание того, а что же делать с гиперростом субъектов международных отношений. Вообще, как этим управлять, можно ли им управлять?
Читая эти тексты, одновременно с большим вниманием вспомнил я вспомнил книгу Сороса “Крах капитализма”. Все откровенно написано, но суть не в этом. Суть в том, что мембранная пограничность не осмыслена, не схватывается сегодня. Она задает совершенно новые реальности для международных политических процессов. Более того, попыткой введения управления какими-то мембранами было, например, соглашение о КРТР(?) по запрещению экспорта ракетных технологий, различные режимы нераспространения ядерного оружия и других видов вооружения. Они в реальной жизни не срабатывают.
Это огромнейший вызов, к которому сегодня человечество не готово. Не работают некоторые административные рамки, ранее позволявшие управление этими интерлюками. Сегодня такой подход не позволяет задать некоторое пространство, которое можно освоить.
И в этом смысле происходит кризис тех трансграничных организаций, которые существовали по сей день. Более того, я здесь бы вернулся к первому тезису. Эти организации или, так скажем, международные политические институты, являются отражением момента их создания, соотношения сил в момент создания. Они очень тяжело трансформируются (я не говорю, что они не трансформируются), с огромнейшим уровнем риска.
Давайте рассмотрим, допустим, несколько ведущих организаций. Организация объединенных наций. Создавалась в известной ситуации, переговоры велись в конце 1944 года по 1945-й, в конце концов в 1946 году была официально создана ООН. Совет Безопасности формируется соответствующим образом. Она однозначно была направлена против Японии и Германии.
Могу вам привести маленький факт – немецкий язык по сей день является официальным языком ООН. Соответственно, ни Япония, ни Германия, будучи крупными державами, странами с историей и с будущим, не являлись постоянными членами и не являются постоянными членами Совета Безопасности – реального органа, который может принимать или, наоборот, не принимать какие-либо решения.
Это послевоенная организация, которая объединила правительства против возможного развязывания войны теми, кто ее создавал, разворачивал. Сейчас ясно, что проект себя изжил в том виде, в каком он сегодня есть. Об этом начали говорить лидеры, в первую очередь, этих двух стран-пораженцев, начали говорить уже в 1991 году. За 10 лет реформа ООН не проведена, и, по сути, сегодня важнейшие решения проводятся за рамками ООН, так как этот институт перестал соответствовать новым реалиям.
Существует по сей день такой институт – Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе. Вы, наверное, о ней уже долго не слышите. Причина простая: организация создавалась в момент разворачивания * между Россией и Штатами. Переговоры начались в 1972 году, закончились в 75 году, когда был подписан акт в Хельсинки. Исходила эта организация из паритета сил между Востоком и Западом, предполагала различные возможности для проективного движения, которые к современной ситуации не имеют никакого отношения к целям и задачам, в первую очередь, наиболее сильных участников ОБСЕ.
Теперь Организация бездействует. Занимается мелкими вопросами. В основном занимается теми вопросами, с которыми другие организации не справляются. Это мониторинг, в первую очередь, мониторинг в горячих точках, мониторинг ситуаций, связанных с теми или иными меньшинствами, и, по сути, специализация ее в рамках сегодняшней политики достаточна ограничена и мало дееспособна.
Я намеренно не буду брать НАТО, потому что, я думаю, здесь у нас есть более-менее общее понимание. Просто подчеркну, что эта организация (как и Евросоюз) требует существенных реформ, связанных не столько с изменением идеологии самой организации, целей и задач, которые стояли перед участниками, сколько с задачей втягивания новых членов и задания для них определенных, четко прорисованных ниш участия.
Приводя эти примеры, я хочу подчеркнуть, что связка организационные институты, которые существовали и существуют в области внешней политики и международных отношений, и организационные институты и развитие кажется мне диффициентной, и реальные институты развития находятся (в международной, по крайней мере, сфере) в совершенно другой форме.
И моя личная практика подсказывает, что это клубная форма. Идет, наоборот, деинституционализация. Тому примером и свидетельством является “семерка”-“восьмерка”. Следующее ее заседание будет проводиться в более спокойном формате, эти встречи будут реже проводиться, будет изменена повестка дня, - по крайней мере, так было провозглашено в Генуе, и все это было сделано достаточно осмысленно.
Следующий тезис, который я хочу высказать, заключается в том, что разворачивающаяся здесь дискуссия позволила мне положить на свою доску несколько сюжетов, которые мне надо удерживать в дальнейшем изложении. Первым сюжетом является некоторая траектория сообщества, которое сейчас выходит на новый этап, и которое, будучи рожденным как некоторая аполитичная структура (я имею в виду государственную политику), определенным образом включилось в обслуживание политики. Оно начинает упираться все время в необходимость политического ресурса для дальнейшего своего развития. Я бы, может, мягче сказал – организационно-политического ресурса. Во многом я связываю те вопросы, которые мы сегодня обсуждали на совещании по Северо-западу, именно с этим сюжетом.
Более того, сообщество сталкивается и с другой серьезной проблемой. Ведь нужно понимать некоторую иерархию контекстов или, ставя мощные, крупные задачи и беря на себя ответственность, нужно работать в этих контекстах. Вот эта проблема организации контекстов и непосредственная работа с проектированием, по-моему, и заставили Петра Георгиевича поставить вопрос о том, работаем ли мы с позиции проектировщика или программиста.
Я напряженно думал, честно вам скажу, на эту тему два дня, но ответа на не нашел. Не исключаю, что, может быть, в более узком кругу после нашего мероприятия имеет смысл вернуться к этому вопросу и обсудить достаточно конкретно.
Последний вопрос, который меня беспокоил и заинтересовал (также в той логике, которая была задана руководителями Школы) – это соотношение между стратегией и программируемым проектированием. С моей точки зрения, стратегия позволяет работать в больших условиях неопределенности. А программирование и проектирование, с моей точки зрения, более реалистичны.
И определенная их увязка, может быть, введение какого-то неожиданного хода, позволило бы найти здесь определенный ресурс. Ведь с чем сталкивается большинство исследовательских структур и структур, которые занимаются разработками? Они работают в условиях достаточно высокой неопределенности, я хотел бы это еще раз подчеркнуть. В современном глобализирующемся мире эта неопределенность на порядок выше, чем это было в 60-70-х годах. Тогда, в общем-то, вся эта проблематика обсуждалась и прорабатывалась.
Эта неопределенность дает или ограничения достаточно большие на принятие тех или иных решений, или требует сужения временных рамок. А, допустим, стратегия предполагает достаточно большой временной лаг, за который должно произойти определенное или неопределенное количество существенных изменений, которые в той или иной степени могут воздействовать, иметь серьезное влияние на тактические решения.
Поэтому я в самом начале предисловия сказал о том, что я хотел бы все-таки попытаться попросить вас посмотреть несколько пропагандизационно на ту постановку вопросов и проблем, которые мы обсуждали. Еще раз подчеркну, что для меня очень существенен первый тезис, заключающийся в том, что институты, придя в наш язык из некоторой юридической ткани, не несут в себе необходимой лингвистической конкретики и не позволяют мне лично почувствовать себя более обустроенным в понимании процессов и своей деятельности по тем или иным сюжетам, чем известные понятия - “позиция”, “организованность”, могу еще пять-шесть.
Градировский. Почему ты кризис международных организаций называешь институционализацией. Для меня это свидетельствует о другом – о том, что система представительства исключительно со стороны государств в международных отношениях сегодня пересматривается. Открыты, отыскиваются новые типы представительств и исполнительств, новые субъекты международных отношений, новые субъекты международной активности. Почему это деинститулизация, а не простое перестраивание институтов международного представительства и исполнительства?
Анисимов. Я бы так тебе ответил. Деинституционализация межгосударственных отношений. Тебя это устроит? Но в целом это части деинституционализации международных отношений, как и межгосударственные отношения являются составной частью международных отношений.
Княгинин. Когда Вы говорите, что деинституционализация это межгосударственные отношения, Вы тем самым подразумеваете, что отношения-то остаются, только институты исчезают. Поэтому либо термин поменяйте, либо…
Анисимов. Я имею в виду институты…
Щедровицкий. Отношения замените сношением.
Анисимов. Ну можно сношением заменить
Княгинин. А они все сношения, все. Неважно. Лишь бы государства * в строго в институциональной форме.
Анисимов. Ты юрист, эта ткань твоя.
Если я называю что-то “институтом” и начинаю по поводу него думать, то в области международных отношений мне это ничего не дает, никакого нового пласта мне это не открывает. Никаких новых ходов я в себе открыть тоже не могу.
Ты со своей юридической реальности на это смотришь, у тебя за этим какие-то свои смыслы. Единственный мой тезис заключается в том, что давайте как-то обустроим это, чтобы мы вместе могли работать с этим понятием. Для этого нужна большая работа. Вот, если упростить ход мыслей.
А о том, что деинституционализация государственных отношений происходит, я могу в спокойной обстановке где-то на час сделать доклад. Деинституционализация привычней институционализации. Потому что можно назвать институтом что-то новое. Я имею в виду известные формы, устоявшиеся, запечатленные в конвенциях о дипломатических отношениях.
Куликов. Считаете ли Вы международные секты большие, крупные, вроде иеговистов, церкви Муна, международными трансграничными компаниями или организациями?
Анисимов. Вы имеете в виду с юридической точки зрения или с функциональной?
Куликов. С функциональной.
Анисимов. Да.
Куликов. Понятно, зачем они стремятся к институционализации во всех странах – чтобы получить легитимную основу своей деятельности и организационный ресурс. А почему они более гибкие, нежели другие международные организации, которые имеют более серьезную систему ценностей? Что у них есть в отличие от тех организаций, которые Вы назвали: ООН, Организация по безопасности?
Анисимов. Трудно сказать. Я не готов Вам сейчас ответить, потому что надо обдумать этот вопрос – какие у них есть дополнительные ресурсы. Но сразу видно отсутствие бюрократических ресурсов, еще что-то, но это поверхностное впечатление. Давайте я подумаю, а потом я готов ответить на этот вопрос.