Княгинин. Связь института с пространством и временем упоминалась в первые дни. Я начну с первого положения, относящегося к пространственно-временной организации и связанного с институционализацией и институтами: пространство и время определенным образом упорядочиваясь, приобретают некую дуальность.

Как мы обычно представляем себе пространство? Пространство это географическая, или территориальная, разнесенность в локализации каких-то явлений или частей целого. А время это последовательность действий. Можно говорить о территориальной локализации действий и о временной локализации действий.

Но как только мы начинаем с этого банального и очевидного положения переходить к нарезке, измерению удаленности, локализации и последовательности, оказывается, что ни физического измерения, ни географического понимания пространства недостаточно. Я не знаю, кто первый это описал, но я читал у Эванса Причета. Он написал, что у флуэров(?) нет разницы между временем и пространством, все сливается воедино. Расстояние равно двум дневным переходам – это есть и пространство и время одновременно.

Тогда же была зафиксирована (по крайней мере, это было положено как основание для всякого оперирования пространством и временем) разнесенность на экологическое пространство и время и социальное. Экологическое связано с отношением к природе, к тому самому материальному, что нам дается по-разному и каждый раз очевидно предъявляется. Социальное – вчера Сергей обозначал его словом “информационное”, хотя это современное американское представление о социальности.

Каждый раз, когда мы говорим о пространстве и времени, мы должно для себя представлять, о каком пространстве и времени мы говорим, о чьем пространстве и времени, в каких терминах, в каких представлениях у нас кристаллизуется позиционирование в этой сфере. Приведу еще один пример. У африканцев время – это река, текущая в обоих направлениях, а пространство никуда не теряется, удаленности никогда не существует, она всегда существует как приближенность. Действие, совершенное вами сегодня, изменит положение ваших предков, а они еще при этом на вас обидятся и, соответственно, накажут вас в будущем. Таким образом, каждое действие, совершаемое сегодня, имеет отношение к прошлому, а каждое действие, совершенное в прошлом, предполагает отклик в будущем.

Такое помещение в социальный контекст (время это река, текущая в обе стороны, а пространство – не только географическая удаленность, но столб, уходящий в прошлое) всегда присутствует и задает определенный тип поведения человека.

Соответственно, отсюда вытекают социальные практики и оперирование собой в обществе, оперирование социальными связями и отношениями. Предков надо хранить хорошо, потому что они обижаются. Надо время от времени вынимать их кости и тщательно мыть, заворачивая каждый раз в новый лопух, потому что таким образом ты сохраняешь сам себя, присутствующего сегодня.

Итак, общеизвестный тезис номер один звучит следующим образом: социальное пространство всегда проецируется на физическое. Если представить себе эту проекцию, то мы увидим некое поле или поля, прочерченные определенными линиями, задающими возможность действия и помещения нас в это прочерченное линиями поле. Это предполагает наше отношение к себе, к собственной жизни, к тому, кто нас окружает и к вещам, которыми мы оперируем. Соответственно, мы начинаем регулировать свою деятельность. Здесь возникает то, что называется нормативная система. Это тезис № 1.

Тезис № 2. Каждый раз перед нами встает проблема. Понятно, что из соотнесенности рождается и пространство и время – соотнесенности географической и территориальной, соотнесенности временной. Но каждый раз, когда мы фиксируем эту соотнесенность, как мы это делаем?

Во всех трудах, посвященных самоубийцам, которые я читал, говорится о том, что у человека теряется ощущение помещенности в определенный пространственный контекст, распадается связь времени, человек не способен соотнести свое существование ни с какой сеткой координат и привязывает к единственной возможной: он распоряжается тем, что у него остается в этой жизни, последним актом, переходом границы между жизнью и смертью, и тем самым он фиксирует свою позицию.

В этой предельной формуле выражено стремление связать последовательность, восстановить связь и получить некоторую целостность. Как это осуществляется? На мой взгляд, это делается при помощи пресловутых институтов – нормативных систем. Но не просто нормативных систем, позиционирующих нас в обществе, привязывающих нас к определенной сетке координат – за этими нормативными системами, кроме идеальных правил, кроме мыслимых образцов поведения существуют и специальные операции. Лишенные интенции, лишенные устремления идеальные правила, которые вчера Олег Игоревич нарисовал, еще не превращаются в институты, или, по крайней мере, могут существовать, лишь нуждаясь каждый раз в действенном подкреплении.

Здесь уже упоминался пример по поводу римского права, откуда, собственно говоря, и берется понятие института. Я просто-напросто разверну один маленький фрагмент, связанный с авгуральным правом. Если мы восстанавливаем некую целостность, пространственную и временную, как проекцию смыслов или смыслового поля, в котором мы существуем, на физическое пространство, то очевидно, что у нас есть нечто высшее, смысловая связанность, которая центрирует отдельные действия, поступки, мысли, сводя их в одну смысловую тотальность.

Каждый раз, когда мы совершаем отдельный поступок, соотнося его с этой смысловой тотальностью, мы, соответственно, должны измерить, соотнести значение отдельного действия со всей смысловой тотальностью. Но ни один человек не является собственником этой тотальности и не может ей распоряжаться произвольно. Она, как правило, устанавливается в обществе в социально значимых формулах.

Как восстанавливалась последовательность отдельных самостоятельных поведенческих актов, как они связывались в цепочки последовательных действий? Как отдельные географически локализованные точки привязывались к спроектированной реальности из верхнего мира в реальный, в нижний, в реальность второго порядка? Вот пример, который приводил Вячеслав Леонидович, связанный с афинской колонизацией: афиняне размещали свои колонии в точках, уже присвоенных мифическим миром. Т.е. они размещали свои колонии там, где им в этом помогали высшие силы. Тем самым они восстанавливали размеры своей второй реальности, физической, в соответствие с размерами реальности первого порядка, мифической. Жизнь от этого приобретала полноту.

Римлянин, чтобы восстановить последовательность и цельность своих действий, вынужден был прибегать к ситуации перехода. Между верхним и нижним есть разрыв. Чтобы его преодолеть, мы должны открыть дверь к высшим смыслам. Таким переходом были, как правило, жреческие коллегии. Их было около десятка, и в каждую коллегию было вложено еще по десятку.

Коллегия авгуров прежде всего гадала о будущем – восстанавливала связь и последовательность действий, проектно унесенных вперед. Коллегия понтификов занималась прошлым.

В чем состоял сам ритуал угадывания будущего? Это ритуал был нарезкой пространства. Пространство верхнего мира, где помещались боги, делилось на квадраты. Эти квадраты соотносились со временем наблюдения неба, зодиакальным сводом. Плюс к этому еще учитывалась масса вещей, происходивших в этот момент на небе. Очень важной была точка перехода, потому что окно в верхний мир никогда не открывалось самостоятельно из любого места. Оно открывалось только в определенный момент времени и только в определенном месте.

Само по себе обращение предполагало две вещи. Во-первых, знание, и поэтому Цицерон говорит, что право авгуров было первой наукой, потому что нарезать небо правильно, узнать положение звезд, рассчитать его и потом спроецировать это на жизнь физического пространства, не зная определенных географических законодательств и географического счета, была невозможно. Поэтому Цицерон говорил, что право авгуров – это дисциплина.

Во-вторых, определенные требования к тому, кто открывал эту дверь, к самому телу, помещенному в точку перехода – к авгуру. Открывается верхний мир не всякому. Более того, даже обладая статусом авгура и входя в коллегию авгуров, вы должны предъявить к себе определенные требования, позволяющие вам выступить этим своеобразным ключом к смыслам. Тело должно быть без язв и ран, вы не должны есть бобов, потому что они засоряют тело и не позволяют рассмотреть и услышать то, что происходит в верхнем мире. Вы не должны совершать злых поступков, потому что боги не откроют вам ничего, вы не достучитесь до этих верхних смыслов, если вы ведете себя неправильно и движетесь вопреки линиям правил, наброшенных на этот мир.

Плюс к тому авгуру следовало осуществлять ряд специальных манипуляций. Это позволяло сшивать:

- верхнее пространство, расчерченное геометрически;

- пространство жизни, которое приобретало в связи с этим упорядоченность, потому что, поступив вопреки линиям проекции, на следующем шаге вы получите наказание от богов, судьба вас обязательно настигнет;

- подземный мир, куда помещалось все сделанное или происшедшее, которое никуда не терялось, а хранилось как воспоминание о линии жизни.

Каждый раз, когда римлянин намеревался совершить что-то важное и значащее в его жизни, он обращался в одну из жреческих коллегий, приносил жертвоприношение и тем самым сшивал эти пространства и получал определенность. Здесь возникало то, что я называю институтами – захватывание ценностей верхнего уровня, захватывание специально организованного ритуального перехода, предполагающего осуществление специальных процессуальных действий, дабы открыть дверь к этим ценностям, и приказ или команда, отдаваемая человеку в реальной жизни. Когда это все собиралось в совокупности, возникало то, что тогда называлось институтом – институтом тогда еще религиозного авгурального права. Тогда возникал вопрос об обязательности определенного поведения человека в пространстве и во времени. Тогда возникал вопрос об определенности отношения человека к этой жизни.

Итак, тезис № 2. Институты – это всегда способ обеспечить переход из смыслового пространства в область реального действия. Они нормируют это действие и за счет ритуализированной составляющей позволяют восстанавливать связанность любых поступков.

Я сказал, что было десять жреческих коллегий. Верхнее смысловое пространство тоже было иерархично и разнородно. Богов было много, и каждая коллегия отвечала за своего бога или за группу богов. Действия там и действия в другом пространстве и времени сшивались понятием судьбы.

Тезис № 3. Всегда возникает вопрос, может ли человек сам открыть переход в верхнее пространство? Нуждается ли он в этих институтах, которые привязывают его к другим? Можно ли ему самому сконструировать собственный верхний мир смыслов, можно ли самому найти место обращения к этому верхнему миру смыслов и можно ли самому после этого чертить пространство вокруг себя и действовать в соответствие с собственными представлениями, тем самым игнорируя социальные институты?

Ответ: и да, и нет. Нельзя в том смысле, что как только возникает связанность с поведением других людей и возникает конфликт поведенческих актов, мы каждый раз должны обращаться к кому-то, кто разрешит возникший спор. В этом смысле институт – это всегда мостик для перехода к соседу, для выравнивания действий, для преодоления трансакционных издержек, возникающих противоречий в поведенческих актах. Без такого обращения жить нельзя. Всегда должны быть юрисдикционные органы, центрирующие нашу жизнь.

Кстати, смотрите, как они центрируют пространство: место, где жрец обращается к верхним силам, всегда становится центральным. Поэтому центром античных городов были храмовые горы, центром средневековых городов всегда становились соборы. Центром современного инновационного городка (вот Зуев улыбается) становится университет (по крайней мере, они пытаются это сделать со своим Северо-Арктическим, или как он там называется, университетом).

Что касается в римском праве собственности, то собственность нельзя подвинуть. Все, что прикреплено в этом пространстве, самостоятельно передвигать нельзя. Вы, конечно, можете поселиться в чужом доме, но к вам придут, вас поймают и убьют, хотя в камнях, которые составляют этот дом, в цементе, который их скрепляет, ничего своего или чужого нет. Все это скрепляется и социальной связью. Чтобы вещи в римском праве перешли от владения одного к другому, требуется обязательно позвать жреца. Он должен сотворить ритуал, и тогда происходит передвижка, вещи из одного владения кочуют в другое.

Правда, было довольно много случаев, когда социальные институты не требовали специального обращения к медиатору. Количество институтов, существующих без поддержки медиатора, говорит о стабильности общества, о способности его саморегулироваться и развиваться.

Уже упоминались соревнования в античном мире. Вы можете открыть дверь к богам, минуя жреческие коллегии. Вы можете умереть, совершив подвиг. Способом открыть дверь перехода в верхний мир у вас является жертвенность. Приближаясь к смерти, но не умирая, вы приравниваетесь к богам. Были люди, называвшиеся богоравными. Соответственно, это требовало определенных практик поведения. Потому что агональные практики поведения, по большому счету, сформировали то сообщество, которое мы сейчас называем античным миром.

Кстати, вы можете обратиться к Богу, минуя церковь. Немая молитва, индивидуальное обращение к Богу, начинается, по-моему, в XIV веке. А до этого обратиться к Богу можно было только собравшись вместе и спев гимн, потому что была война между воинством Христовым и диавольским. Поэтому вы соединялись, вам всегда нужно было место, где происходило это соединение, вы всегда должны были найти медиатора и тем самым предъявить свою силу в боевом кличе, в боевом ритме. Минорное тихое моление, пришедшее гораздо позже, открывавшее возможность обратиться к Богу напрямую, с одной стороны, раздробило центрированность старого пространства, создав свободу людей, с другой стороны – создало самостоятельность и устойчивость. Потому что как только вы открываете окна перехода к высшему, не прибегая к централизованному посредничеству (неважно, кто это – государство или жрецы), то, естественно, такая социальная устроенность общества, его расчерченность, стабильность, несомненно, повышается.

Понятно, почему общества, где все было заведено на храмовые процедуры и институты, где право само по себе было храмовым служением, так быстро разваливались. Развалилось храмовое служение, и как только был вынут стержень, центрирующий институт, собиравший вместе государство, государство тут же и развалилось, потому что балансирующих самостоятельных проходов к высшему смысловому пространству не предъявлялось.

Почему происходит выделение институтов в обществе? Потому что ритуальную часть любому не воспроизвести. Можно, конечно, модель закона о сне со студентами написать, но это ведь будет не закон, не правда. Можно, будучи профессором права, написать книжку с предложениями о совершенстве законодательства, но ничего не произойдет.

Ефим Викторович рассказывал историю о чилийской колдунье, которая увидела копии своих волшебных поделок и сказала: “Но ведь это же не работает”. Вы можете собрать вместе все эти косточки, и это внешне будет повторять ритуал, но работать не будет, потому что внутри не заключено магии.

У саксонских племен женщина, выходившая замуж, приносила в качестве приданого песню, потому что это была большая ценность. Песня как раз и была тем магическим средством, которое открывало проход в высший мир. Песню, конечно, можно, услышав, заучить наизусть, купить и т.д. Но песня, спетая не тем, кто владел ею, никакого прохода в верхний мир не открывала, потому что было что-то необычайное в этом институте, что позволяло, с одной стороны, не привязывать его к личности, являющейся на данный момент открывателем окна-перехода, а с другой стороны, позволяло обращаться многократно к верхнему миру.

Бурдье создал свою теорию пространства, изучая арабские племена, Леви-Стросс – африканцев, Эванс Причет – флэуров(?). Можно дальше загибать пальцы, и окажется, что все эти ребята описали свою теорию пространства и времени, основываясь на том материале, где институты в своей ритуальной чистоте и искренности были явлены наиболее очевидно.

Бурдье говорит: “Положение в пространстве человека определяется топосом, позицией, теми ресурсами, которыми он располагает. Но в тот момент, когда он говорит “ресурсы” и “я располагаю”, он вынужден соотнести эти ресурсы с окружающим миром”. Дальше он говорит, что есть поле как масса позиций, в которых соотносятся эти ресурсы. Но ведь этого мало, надо поместить туда личность. Он говорит: “Есть человек, тело, у которого есть интуитивное чувство правильности поведения, чувство игры в этой позиции, по отношению к этому полю и при оперировании этими ресурсами”.

Дальше еще хуже. Он говорит: “А как же связность-то проявляется?” Кто-то пытается что-то сделать, а связность не появляется. И Бурдье говорит, что есть еще вера, практическая вера, которая позволяет нам считать, что все, что происходит в обществе, является единым. Фактические Бурдье, будучи структуралистом, живя в ХХ веке, описал в чистом виде римскую систему авгурального права. Он описал и институты, открывающие эти окна перехода и тело, которое является переходником, и ритуалы, которые способны открывать двери.

Мой любимый пример, который я привожу студентам. Внизу рядом с факультетом обязательно стоит “Мерседес”. Вам нужен “Мерседес”? Так в чем проблема? Вышли из аудитории, спустились на три этажа, открыли дверцу, сели в него, завели и уехали. Все просто: расстояние до этого “Мерседеса” – тридцать метров, а время движения – три минуты. Но как только вы переходите в социальную плоскость, оказывается, что расстояние до этого “Мерседеса” – пять тысяч километров, а время движения – сто лет. Потому что если вы все будете исполнять ритуализированно, а именно извлекать магическую штучку, которая позволит вам потом предъявить права на этот “Мерседес” в виде ста тысяч долларов, то вы сколько на это потратите? Вот те самые тысячи километров и ту самую сотню лет.

Вебер, упоминавшийся здесь, эту связность восстановил через понимающую социологию. Он сказал, что когда люди совершают поступки, они рассчитывают, что эти поступки будут соответствовать средней линии общего поведения – в общем, без всякого основания на этот счет. Но, говорит, каждый раз получается.

Итак, повторю тезис № 3. Институты разнятся между собой. Есть центрирующие институты, которые обязательны в случае конфликтов в обществе, за которыми признается право выносить решение последними, и есть институты автономные, позволяющие нам самостоятельно заползать в верхнее пространство. Устойчивость общества может быть достигнута при опоре и на те, и на другие. Но вторые позволяют обществу восстанавливаться, как ящерице с оторванным хвостом.

Тезис № 4. Для институтов необычайно важна кодификация. Я уже говорил, что смысловое пространство построено, как пирог, оно мнозначно. Соответственно, если мы не выстроим внутри него связность, то не получим эту связность и в практической деятельности. Если мы не выстроим смысловую связанность, то мы не можем для себя соотнести значимость институтов. Мы не будем знать, кто старше – авгуры или понтифики и в каких вопросах. Не будем знать, когда действует публичное право – совместное богослужение, а когда действует частное, которое не касается общих интересов, когда мы можем опереться на круг своих родственников или знакомых.

Если мы не произведем такой кодификации, то никакой пространственно-временной сборки не получим. При описании институтов следует опираться на кодекс, где все сведено, иерархизировано, где каждое действие вызывает точно обозначенное последствие, и совершить одно действие так, чтобы оно не приводило к определенным последствиям, невозможно.

Здесь мы должны совершить одно отступление. Очевидно, что смысловая и ритуальная кодификации были процессуальны, и возникали процессуальные институты. В разные времена кодификация достигалась за счет разного способа создания смыслов и их связывания. Для меня очевидно, что на ранних этапах, где основным способом представить себе мировую связанность или мировую смысловую тотальность было только свертывание ее в мифической форме к некоей константе, все право было религиозным. Мы можем дальше обсуждать, как было организовано это пространство, но другого способа не было.

Дальше возникает сюжет связанный с Французской революцией. Верхние смыслы уже создаются не столько Богом, сколько людьми. Чтобы обращаться к ним, не требуется переходник в виде посредника. Телом, открывающим вход туда, становится тот, кто держит смысловую кодификацию. Это либо энциклопедист, близкий к тому, что мы называем наукой, либо юрист, который составил эти самые кодексы.

Основными процедурами обращения становятся юридические. Т.е. юридические практики отделяются от религиозных. В этом западное общество видит залог духа развития. Хотя непонятно, есть ли в этом действительно дух развития, но юридические практики начинают доминировать среди прочих.

Энциклопедисты много чего писали о разумности человеческого представления. Победили их меркантилисты, которые помыслили этот мир как собранный инженерно, а способом разнесения пространственно-временных актов поставили экономическую эффективность. Соответственно, отсюда все эти военно-инженерные штуки, железные дороги, финансовая обеспеченность, развитие как индустриализация. И все это продолжалось до упоминавшихся уже Вячеславом Леонидовичем шестидесятых годов. А в шестидесятые годы эта смысловая соотнесенность стала мыслиться по-другому – как возможность любого, владеющего языком, войти в пространство смыслов и восстановить связь. При этом истинность – это то, что мне помогает это делать, а не то, что соответствует действительности. Основным социальным знанием становится что-то близкое к лингвистике, помогающее оперировать словами, потому что слова вполне способны менять вещи.

Тогда у нас наступает сложный период, когда кодификацию юридическими средствами осуществить почти не удается. Для сборки новых смыслов требуются новые механизмы и новые институты. Старые институты в форме семьи, производственной ячейки, инженерно-рассчетной машинки уже не действуют. Появляются сети, объединения людей, которые исповедуют общие ценности и каждый раз для своей собственной системы избирают автономный институт, потому что общий им уже не подходит. Кто-то играет в ролевые игры. Все, кто смотрит со стороны, говорит, что это сумасшедшие. А те, кто внутри игры, говорит: “Но мы же приблизились, мы почти слились с этим верхним смыслом, мы открыли к нему дверь”.

Когда смысловая рассыпанность, базирующаяся на лингвистическом, становится тотальной, все равно возникает вопрос, как кодифицировать, как сшить. Ответ, на мой взгляд, простой: это можно сделать визуальной средой, стилевыми вещами. Нельзя бесконечно кодифицировать умноженный смысл, его слишком много теперь. Нельзя всех привязать к определенной линии поведения за счет того, что заставлять соблюдать только правовые ритуалы. Введите стилевое единство, визуальное решение, когда каждый последующий акт соответствует другому по внешним эстетическим характеристикам, и вы получите некоторую связанность в поведении. Причем связанность всеобщую.

Понятно, что оценить качество рабочей силы во время экспедиции в ПФО во многом можно за счет того, какова эстетическая среда или каков городской дизайн в том или ином населенном пункте. Человек, определенным образом устраивающий среду своей жизни, очевидно, таким же образом будет устраивать и среду своей работы.

Это был тезис № 4. Он звучит так: сами институты во многом зависят оттого, какую систему ценностей они воплощают и какую смысловую связанность они воспроизводят. При этом они стремятся к кодифицированности как процессуальной, так и к ценностной, смысловой.

Когда я утверждаю, что мир рассыпался, смыслы перестали взаимно друг к другу подходить, я этим совершаю натяг, потому что многое кодифицировано, но способом сборки становится не храм, а телевизор. В мире существует только то, что попадает в телевизор. Причем попадающее в телевизор обладает теми же самыми качествами, что и мир у римлян. Во-первых, он вневременной. У богов времени нет. Они живут в своем времени, которое к нашему не имеет никакого отношения, и за счет этого несоответствия во времени связывается все, что совершается здесь. Если здесь все утекает, то там все хранится. Поэтому, кстати, Эдипа можно наказать: он ничего такого особенного не совершил, все совершили до него, но боги все сохранили и его наказали.

Телевизор обладает тем же самым. Показывая нам все в режиме “здесь и сейчас”, он лишает утекаемости, все воскрешается. Более того, важным и ценным становится только то, что попадает в телевизор. Не попал – не важное лицо.

Более того, у телевизора есть жильцы, те, кто осуществляет камлание. Понятно, что соревнуются пиар-бюджеты. Попал пиар-бюджет энергетиков на телевидение, а потом попал пиар-бюджет муниципалов, и энергетическая проблема для меня, голосующего, принимает иллюзорный вид. Мне предъявлены ложные выборы. Я даже не знаю, правда это или нет. Я только знаю, что есть энергетики – злые, плохие, мерзавцы (Чубайс, правда, хороший), а есть муниципалы – добрые, настоящие, пытающиеся продуть ржавые трубы. Что в действительности происходит, не знает никто. Сшивка производится на этих местах, и сшивающей фигурой становятся пиармены и политмейкеры.

Вчера Вячеслав Леонидович говорил, что многие институты ушли. Институт писателей, который осуществлял свои сведения, когда публика была читающей, ушел. Где эти писатели? Есть, правда, несколько. Я читал, что у Пелевина и Акунина издания по сто тысяч еще выдерживают. Совесть нации – институт писательства – отвалился. Новое время вызвало новые институты.

Думаю, методология претендовала на кодификацию, на удерживание разноплановости и соотнесенности. За счет того, что в руках был ключ, позволявший открывать разнесенность и разноплановость, у методологии появлялась возможность претендовать на окно перехода. Но там, мне кажется, проблема заключалась в том, что место, авгуральный храм, где происходит обращение, необустроено. Поэтому мы вроде бы открываем и смыслы вроде бы сшиваем, а воспроизводя ритуальную оболочку, действия не получаем.

Тезис № 5. Революция происходит в тот момент, когда меняется смысловая кодифицированность. Обычно здесь действуют пять законов институционального развития.

1. Институты наследуются. Ритуальная связанность нашей жизни наследуется. Способы открывания смысловых пространств, выкидывания их в практическую жизнь нами всегда наследуются. Отказаться от них невозможно. Это схоже со спорами по поводу языка: сотворенный мною или мною унаследованный?

Но бывает, что смыслы впечатываются в ландшафт. Когда мы привязываем смыслы к нашей практической жизни, мы же создаем символические системы. Чаще всего они не языковые. Мы же материализуем смыслы – строим фортификационные сооружения, ирригационные сооружения, прокладываем дороги, развертываем инфраструктуры. Каждый раз, когда мы входим с желанием совершить смысловую революцию, а значит с желанием перевернуть пространственно-временную организацию, мы наталкиваемся на такую вещь, как впечатанность в ландшафт предыдущего развития.

Поэтому каждый раз, когда вам нужно пройти в этот зал, вы проходите мимо стоящих в холе ритуализированных национальных фигур. Или, когда вы живете в доме хрущевской эпохи, поющие водопроводные трубы каждый раз возвращают вас к тому, что нужно осуществить ритуальное действие по вызову сантехника, характерное для предыдущей исторической эпохи. Хотя я, конечно, утрирую.

Когда великие американские города воют оттого, что они умирают, то это происходит потому, что они старопромышленные. Вся инфраструктура и вся смысловая привязка их жизни была ориентирована на старопромышленную или староиндустриальную жизнь. Новые смыслы созданы, и вдруг оказывается, что в этих городах они не селятся. Потому что впечатанное в ландшафт отторгает их. “Солнечный пояс” создается во Франции, где появляются новые районы развития.

До этого такую же эпоху пережили старые торговые и военно-фортификационные города и административные центры. В Британии из десятки крупнейших городов два сохранились. Остальные остались болотными “гнилыми местечками”. Институты наследуются, они впечатываются, а потом возникает проблема: что делать с впечатанным – бросать или переустраивать.

2. Установление новых институтов всегда дорогостоящий и очень затратный процесс. Расчертить пространство жизни, создать место обращения, создать смысловое поле, которое было бы кодифицированно полным и в то же время свернутым, позволявшим каждому соотносить себя с этим смысловым полем, ритуально обустроить способ, открывающий дверку в смысловое поле очень дорого. Те, кто занимаются политтехнологиями и выборами, знают, что затраты для создания нового института просто феноменальны.

3. Институт нельзя просто так перенести. Взять немецкое законодательство и заимствовать, как это было у нас – нельзя. Я сам наблюдал того немца, который с гордостью говорил, что большую часть гражданского кодекса написали они, т.е. приглашенные эксперты. Перенести из Германии кодекс и сказать, что теперь здесь будет немецкая жизнь – невозможно.

Один выдающийся профессор права, Рене Давид, написал для Эфиопии гражданский кодекс. Он взял французский гражданский кодекс, кодекс Наполеона, хорошенько его подработал, но в целом все принципы и нормативную базу сохранил, и эфиопы его приняли. Жить как французы они не стали.

Потому что переносимое оболочкой, если вырвать только ритуальную часть и убрать ценности, ничего не содержит. Закон о местном самоуправлении можно написать совершенный. Но ничего не будет.

Успенский описал, как перенесли ритуал помазания на царство из Византии в Россию. Процедуру соблюли в мельчайших деталях. Только одно забыли: вместо ветхозаветной они перенесли это в новозаветную традицию. Дальше Успенский пишет, что в результате мы получили все же не Византию, а царство, где царь управлялся Христом. Не первым библейским царем, а Христом.

4. Установление нового всегда связано с новыми институтами. Конечно, старые поддаются ремонту. Мусульмане очень хорошо это освоили. Они фактически такому ремонту подвергли большую часть своего шариата, оставив нерастворимые ценности, и дальше сказав следующим образом: “А эти вопросы пророк и праведные халифы решали на основании обычая, тогда существовавшего в мусульманской общине. А сейчас обычай изменился. Мы поступаем, как пророк – мы решаем по обычаю. Только обычай поменялся”. Таким способом они отремонтировали неизменное мусульманское право.

Если новых институтов не появилось, все разговоры о том, что у нас есть развития, трансформация, это не более чем движение в горнем мире смысловых галлюцинаций.

5. Более высокие организованности побеждают менее организованные, но при этом естественное всегда побеждает искусственное.

Зуев. Теперь надо снять весь предыдущий текст и сказать, что его не было.

Княгинин. Есть тонкий момент. Если институт не оестествляется, он живет ровно столько, сколько существует директивная система, удерживающая эту систему. Если институт не становится автономным, то он живет ровно столько, сколько живет оцентрированное пространство. Центр вынул – пространство грохнулось.

Временная и пространственная последовательность любого действия уже больше не будет собираться или соберется в новой конфигурации. Поэтому любое, что мы делаем, должно оестествляться.

КПСС, кстати, очень много чего оестествила.

Итак, у меня остается подвешенным вопрос: что сейчас является способом кодифицировать смыслы? Потому что ответ про эстетическое и стиль лежит на поверхности, но требует продумывания и прояснения. Более того, я думаю, что трансформация образа жизни во многом будет связана с революцией в обучении как новой эстетизацией подачи материала.

Второй вопрос, который здесь возникает: какие смыслы сейчас являются доминирующими, что мы должны проецировать на пространство и время? Ведь КПСС очень точно структурировала пространство жизни. Были зоны, где был энтузиазм. Многие, кто были на БАМе, ехали туда по велению сердца: там было дикое поле.

А как сейчас территория России расчерчена? Какие смыслы маркируют пространственно-временную удаленность? Если мы универсальной счетной единицей введем деньги, что сейчас и происходит, то тогда организованность понижается, упрощается, уплощается.

Щедровицкий. Но деньги-то разные бывают.

Княгинин. Здесь одна радость, что есть баксы, гривны и рубли. Кстати, после этого появляются в пространстве и точки конвертации, центрирующие эту жизнь.

Реплика. Exchange – центр жизни.

Княгинин. Зидельмайер(?), описывая индустриальный город, в котором все меркантильно просчитано и разумно устроено, говорил, что город держится на нескольких центрах. Дворец как храм власти, вокзал как храм машины, парк как храм природы и театр как искусства. Обменных пунктов не было. А теперь, когда мы приезжаем в Трускавец, нашу жизнь центрируют обменники. Какой там храм культуры, науки… Храм денег, обменные пункты, где конвертируется все во все.

Щедровицкий. Бурдье довел дело до логического конца. Он сформулировал ключевой тезис, что государство это обменный пункт: государство потому и является центром, что оно является универсальным обменным пунктом всего на все.

Княгинин. Это очень интересный момент, потому что каждый раз возникает проблема проекции верхнего смыслового пространства на реальную практическую плоскость. Проекция, совершенная Вестфальской революцией, смысловой границей сделала национальное государство. Смысл удерживается национальным языком, и поэтому язык надо беречь.

Неважно, что язык сконструирован и искусственно придуман. Надо заставить всех учить его, и через некоторое время вы получите автономную зону, вырезанную среди прочих. А границей для этой автономной зоны становится национальная граница. Государство – тот, кто в действительности придает директивность всему этому и позволяет конвертировать институты, ранжируя их по ценности. У античного мира, кстати, границей не была национальная граница. Золотое руно было где-то там, поэтому и надо было где-то там поселиться.

При разломе, при автономии языков меньшинства говорят на своих языках. Это могут быть технические группы, сексуальные меньшинства, какие-то еще. Они все говорят на своих языках. Значит, сшивка, предполагающая целостность, кодификация разума превышает размер национального языка. А значит, сборка территориальная и пространственная выплескивается за национальные границы.

Глазычев. Не факт. А Канада и Штаты?

Княгинин. Все ведь наследуется. Но про Канаду и Штату скажу: ФТА. Они сейчас уже НАФТА, будут ФТА. Большой вопрос: кто открывает эти ворота и как он это делает? Не художник. Может быть, дизайнер.

Щедровицкий. Точно не Иванов.

Княгинин. Точно не Иванов, и точно не Глазунов.

Где осуществляется сборка и как это все сшивается? Фильм “Матрица” для меня это прообраз или мечта о новой сшивке, о возможности получить такую анонимную, деперсонифицированную, вневременную, смыслонаполненную среду, которая уже живет по своим законам (собственно говоря, создать новую религиозную организацию), и спроектировать ее в реальную жизнь. При этом реальная жизнь, поскольку потребление виртуализируется, может быть странной и обедненной – лепешки из зеленого *, этого было бы достаточно. При этом вопрос о ключе становится реальным.

Возвращаясь к “Матрице”, сделаю еще один штришок. Говорят, магическая сила у славян заключалась в поясе, в посохе, длинных волосах и еще чем-то. А про магическую силу современного человека Афанасьев говорит: “Владеет он компьютером или нет? Если нет – с ним не разговаривают”.

Тупицын. Ты говоришь о сшивке социальной ткани. Ты уже ввел метафору Силиконовой долины, при это полагая, что сшивка есть уже тогда, когда есть внешний, вынесенный объект, расчерченный, по отношению к которому и на котором эта сшивка происходит. Но те, кто сейчас работает в Силиконовой долине, говорят, что нет ничего внешнего, нет никакой внешней доски, а есть гиперкоммуникация. Институционально это никак не закрепляется. Это не воспроизводится, это творится здесь и сейчас. Мне кажется, важна оппозиция творения и воспроизводства, потому что здесь характеристика нового мира.

Княгинин. Характеристика пространственно-временной организации. Индустриальное общество уничтожило предыдущую пространственно-временную организацию. Монотеизм уничтожил политеистическое. То же самое происходит и сейчас.

Когда ты начинаешь приводить мне пример с Силиконовой долиной – да, это прижилось на старых институтах, это сохранение. Никуда она от этого не делась. Более того, не сможет она совсем их отвергнуть, отвергнуть полностью старые ценности. Прежняя расчерченность и впечатанность в ландшафт тоже никуда не делась.

Но для себя она начинает вырезать новую пространственно-временную организацию, причем для меня сейчас неочевидно, что это будет успешно. Потому что есть одна штука, которая позволяет Матрицу делать, а именно то, что люди едят лепешки из зеленого *, и потребление полностью виртуализировано, то есть дематериализовано.

В этом смысле все игры, связанные с дематериализацией, с переведением жизни в ту среду, это фактически игры на понижение единственного незастроенного пространства в мире. Сергей Переслегин сказал об этом. Основная игра, которая будет вестись в ближайшие лет пятнадцать, это игра на понижение ценности территорий, потому что потом придут новые ценности. Это единственная площадка, которую можно расчертить. Это единственная площадка, где плотность институтов, тел, на которых это все закреплено, очень мала.

Тупицын. Я по-другому спрошу. Что мы должны нормировать? Мы должны нормировать внешнюю доску, или должны нормировать коммуникацию и…

Княгинин. И то, и другое. Я же сказал, что институт возникает только в тот момент, когда ты собираешь ценности, делаешь ритуальную кодифицированную систему операций с этими ценностями и опираешься на директивность, которая выражается в расчерченности.

Есть еще один момент, который хочу привести – я его упустил – о так называемом юридическом пространстве и времени. Вся юриспруденция фактически соткана из сроков и мест. Пропуск сроков, исполнение сроков, восстановление сроков и т.д. – это все влечет за собой юридические последствия. Юридическим фактом, который свидетельствует о том, что правовые отношения возникли, является нечто, после чего считается, что наступившие последствия являются окончательными и пересмотру не подлежат. Но дальше происходит очень смешная штука. За счет операций, которыми мы расписываем собственную жизнь, мы выводим себя в положение между высшим и низшим, между реальной практикой и высшим смысловым полетом.

Юриспруденция – это цветок в проруби.

Во время суда судья приглашает вас в зал, а дальше разыгрывается спектакль. Действие, которое вы совершили, унесено временем, его нет. Вы уже гайки с чужого колеса не откручиваете. Но судья делает вид, что вы крутите гайки прямо сейчас. Судью мало интересует, крутили ли вы гайки на самом деле или нет. Его интересует, как это все будет документально представлено. Он говорит: “Представьте доказательства в письменной форме”. Вы говорите: “Я гайки не крутил, протокол подделали”. Он говорит: “Ну как же? Вас опознали пять человек, вот протокол”.

Что он фактически делает? Унесенное ветром время и место воскрешается в этом зале, разыгрывается, сценируется здесь и сейчас, и он, заступая на место бога, предлагает вам наказание.

Юридические институты и любые другие позволяют осуществлять практически все возможные операции с пространственно-временной организацией.

Щедровицкий (Тупицыну). Когда ты говоришь “гиперкоммуникация”, ты имеешь в виду содержательную сторону или формальную?

Тупицын. И то, и другое.

Княгинин. И то, и другое нормируется. Более того, одно с другим соотнесено. Если ритуал не подходит, верхнее не откроется.

Щедровицкий (Тупицыну). Почему тогда ты не говоришь, что, например, в Париже с его количеством рестораном создано пространство гиперкоммунникации, поскольку ресторан является пространством коммуникации?

Откуда берется “гипер”?

Тупицын. Силиконовая долина была примером. Наверное, таких мест создается много.

Глазычев. Там очень слабая коммуникация. Она вся клубная.

Анисимов. Ты сознательно не апеллировал и не рассматривал в своей ретроспекции протестантизм?

Княгинин. Я же сказал, что в действительности атака на старый строй была заключена в желании убрать посредника при переходе к верхнему миру. Протестантизм был первой волной.

Переслегин. Правильно ли я понял, что кодификация – юридическая, энциклопедическая и другие, т.е. все кодификации, которые пришли с Французской революцией – по сути есть форма кодификации религиозной и ее представления в другом пространстве? Уточню свой вопрос. Гражданский кодекс принят Наполеоном, фигурой несомненно харизматической, открывающей соответствующие дороги и в некотором смысле представляющей собой деятеля религиозного – для большинства французов.

Княгинин. Ты же сам все знаешь. Конечно, рациотеизм.

Глазычев. Маленький технический вопрос. Вы оба любите Французскую революцию. Важный момент к сюжету, о котором шла речь. Был переход от натуральной меры к абстрактной мере (от фута к метру), которая полностью перекодифицировала все обустройство мира, утратившего связь с человеческим телом, с натуральным рядом пропорций, принесший гораздо более мощные разрушения, чем все остальное. В какой тип кодификации ты этот переход включишь?

Княгинин. Я пытаюсь вспомнить что-то про отношение к вещам. Это дало возможность помыслить по-другому пространственно-временные переходы, по-другому осуществить конвертацию вещей. Одно конвертируется в другое, но не на основе ценности, заложенной в опыт, а на основе счетности, принятой человеком.

Галушкин. Создается навязчивое ощущение, что кроме институтов ничего больше в пространстве и времени не существует.

Княгинин. В пространстве и времени существует все. А институты это всего-навсего способ организации пространства и времени.

Галушкин. Есть ли другие сущности, альтернативы институтам в организации пространства и времени?

Княгинин. Можно что-то еще поискать, но я не вижу смысла. Если все связывается, то зачем искать?

Верховский. Какова роль правителя, т.е. царя в организации пространства и времени?

Княгинин. Разная. Если брать царства, которые были подобием и образом царства Божия на земле, то иерархия земная должна была воспроизводить иерархию небесную. А дальше просто-напросто появляются трактовки: аналогом чего был царь в каждом конкретном случае. Но фактически он переходник. В той же самой коллегии авгуров один из них – Rex, царь, потому что он открывает будущее.

Более того, когда Афины и Рим переходят к республике и демократии, то сохраняется фигура архаических царей. Это касается наследования и экономии институтов. Боги захотят обратиться к римлянам, а царя-то выгнали, нет человека, через которого можно обратиться. Поэтому фигура царя остается, но уже номинально, как одна из фигур жреческой коллегии.

Царь, конечно же, один из тех, кто центрирует пространство. Просто в некоторых обществах он вообще центральный переходник, а в некоторых он – один из прочих.

Зуев. Когда ты обсуждаешь институты, ты обсуждаешь их не во временной действительности. Это идеальная конструкция, которая как переходник выполняет функциональную роль в определенной ситуации, в вертикальном переходе и т.д. Институт все-таки это исторический факт? Он существует в истории, у него есть некоторая логика развития как парадигма институтов?

Княгинин. Мне кажется важным подчеркнуть, что в верхнем мире время и место не текут в нашей размерности. Наша размерность имеет отношение только к практическому. А институты (я рассказывал про юридическое время и место) и туда заползли, и сюда спустились. Они все построены по своему собственному времени и собственному пространственному представлению, тем самым заползая и в верхний мир и удерживая окно перехода.

Павлов. Еще вчера говорили про пароходы, на которых нельзя соединять два времени, а здесь получается, что они сочетаются. И если мы из своей реальности, из своего времени попадаем в то, где другая реальность, другое время, то как мы там соотносимся?

Княгинин. Переслегин говорил о другом. Он говорил о войне институтов, а не о соотнесенности пространств.

(Зуеву) Какой же пример привести? Инициация делает тебя членом клана хвойной моли. А ты как член клана хвойной моли берешь копье и бежишь за кроликом. Но только твое состояние – как у куколки бабочки. Придет время, ты полетишь. Все связано, все последовательно. Институт позволяет осуществлять все эти трансформации, и бежать с копьем сейчас и здесь.

Куликов. Понятно, что появление на телеэкране организованности, которая хочет стать институтом, существенно облегчит ее институционализацию. Но обязательно ли, необходимо ли появление такой организованности на телевизионном поле на сегодняшний день?

Княгинин. Некоторые говорят, что нет. Есть люди гораздо более сведущие, чем я. Тут будут читать доклад о наступательных операциях на большой глубине. Так вот те, кто делает такие наступательные операции, говорят, что есть другие способы распространения кодифицированных сигналов, собранных практик поведения. В частности, они обсуждают полевые действия активистов как противопоставление телевизионной сборке. Я верю на слово, но у меня большие сомнения.

Глазычев. Вне телевидения происходит только клубная сборка.