Малиновский. Тема моего сегодняшнего выступления - "Исследование как профессия". ПГ дал мне последнее ценное указание, в котором попросил меня говорить сегодня об исследовании как профессии, в первую очередь, имея ввиду миссию, функции этой профессии, с фокусировкой в последней части на происходящую в течение последних лет в этой профессии трансформацию, и ответить на вопрос: что собой должен представлять исследовательский блок в рамках создаваемой методологической корпорации.

Поскольку был задан личностный окрас, то следует выложить свою визитную карточку: какие у меня есть основания, чтобы говорить по этому поводу? Я могу говорить о том, что исследования для меня - это образ жизни. И с этой точки зрения, та часть истории, которая пришлась на исследования как профессию - это и есть часть моей жизни. Я могу сказать, что мне повезло. Когда я входил в профессиональную исследовательскую деятельность, как раз началась эпоха окончательного перелома в исследовании как профессии, и если вы послушаете нынешнего директора ведущего философского центра нашей страны, то он говорит о пост-пост неклассической науке, которая сложилась к концу прошлого века. Если мы представим себе, что наука - это есть та планида, которая была отведена в новое время исследовательской деятельности, то вы понимаете, что исследовательская деятельность как профессия тоже претерпела существенные трансформации. И с этой точки зрения, я могу выступать как свидетель того, что происходило и, отчасти, как участник этого безобразия.

А сейчас небольшая зарисовка с указанием на собственное амплуа. Где-то на рубеже 1977-79-х годов, когда я обучался в аспирантуре философского факультета МГУ на кафедре диалектического материализма по специальности философские проблемы естествознания, мне пришлось заниматься азами исследовательской деятельности и осваивать профессию исследователя. Параллельно я учился в экстернатуре Московского методологического кружка. Уцелевшие в зале знатоки психологии понимают, какая происходила профессиональная "сшибка" у человека, который одновременно, с одной стороны, учился  на самом идеологическом в нашей стране факультете, а с другой стороны, ходил на один из самых развращенных, с точки зрения исследовательских традиций, методологических кружков. Наверное, вследствие этого я получил очень странное «перекрестное опыление», одновременно занимаясь в методологическом кружке такими сюжетами как реконструкция истории кружка, историческими реминисценциями, где мы параллельно изучали Теорию измерения имени Загоруйко, и в тоже время  осваивал диалектическую традицию, продолжал дело Гегеля и Канта и пытался все это пристроить к философским проблемам современного естествознания, чтобы сделать какой-то текст диссертации. Следствием этого явилось то, что эти две точки в моей личной истории, как мне кажется, позволяют уяснить специфику ситуации.

Первая точка. Я делаю доклад по своей диссертации через несколько недель после безвременной кончины Эвальда Васильевича Ильенкова, и мой товарищ Анатолий Александрович Яковлев, который организовал это мое выступление, выскочил по его окончанию  в коридор и сказал: "Знаешь, как тебя назвали? Тебя назвали трепетный исследователь!" И я понял, что как исследователь я уже состоялся и делать мне уже больше нечего. Но параллельно, в кружке, у нас шли сражения, и ГП, как-то собрав нас и выслушав наши очередные потуги, сказал: "Ребята, вы думаете, что исследования - это то чем вы занимаетесь? Исследования - это топорная, тупая работа".  Можно и топорной работой заниматься с трепетом. Опасно, правда, можно что-нибудь себе отрубить. Это столкновение моего личного "Я", которое к исследованию относилось с трепетом, и слов Учителя, который сказал: то, чем вы занимаетесь, это - не исследование, и что надо исследование освоить как профессию. После этого мне пришлось вернуться к науковедению, посвятить полтора десятка лет теории и методологии науки и т.д. И то, что я собираюсь с вами обсудить - это плод горестных наблюдений, замет, по поводу судьбы исследования как профессии. Это было лирическое вступление.

Второе. Почему исследование как профессия? Ситуация достаточно простая, в том смысле, что в нашей стране исследователей-профессионалов готовили достаточно хорошо, и профессиональные исследовательские школы позволяют утверждать, что исследование как профессия имело место быть как эмпирически наблюдаемое явление. Вопрос о том, что происходит с этой профессией, заставляет в историческом контексте поставить другую проблему: а что вообще происходит с профессиями за последние несколько сот лет, и какое место в этих профессиональных трансформациях занимает исследовательская деятельность.

Более широкий исторический контекст моего доклада приводит меня сразу к достаточно простой историографической схеме, а именно: исследование как профессия должно иметь следующие фазы: праистория, предыстория, собственная история и постисторию. У меня такое ощущение, что мы находимся где-то здесь: 1970-е - 2000 г.г. - это время, когда началась постистория исследования как профессии. Что я имею в виду, когда говорю о собственной истории исследования как профессии? Я имею в виду вполне определенную историческую эпоху, которая очень может быть выделена как по институциональным, так и по личным историческим свидетельствам. Это где-то от середины XIX века и до 70-х годов прошлого XX века. Почему я так осторожно ставлю середину? Потому что в различных странах вы можете найти разные исторические события-вехи, поскольку институционализация исследования в разных странах происходила в разное время.

Что собой представляет предыстория исследования как профессии? По сути дела, - это итог научных революций. Научные революции XVI - XVIII веков и вся эта эпоха до середины XIX века. А дальше идет время, когда исследование существует в классическом виде как профессия. Сразу возникает вопрос: на каком основании я делаю этот вывод? Я делаю этот вывод на том основании, что появилась специализированная выделенная профессиональная деятельность, которая занимается производством дисциплинарно организованного знания.

Классическое определение, которому я буду следовать: исследование – производство дисциплинарно организованного знания.

Первый вопрос, который возникает после того, как вы слышите мое утверждение и принимаете его всерьез - что здесь нового? Какое из словечек здесь является новым? А их здесь три: "производство", "дисциплинарно организованное" и "знание".

Есть версия того, что здесь принципиально нового: "производство", "дисциплинарно организованное" или "знание"?

Тупицын. Дисциплинарно организованное.

Малиновский. Для XIX века? А XIII век? Дисциплинарно организованное университетское научное знание. Четыре-шесть основных дисциплин. Или здесь что-то другое? Знания являются чем-то новым? Нет. Значит методом исключенного третьего остается "производство". Есть здесь что-то пугающее для людей, которые живут в XXI веке? Вас не пугает словосочетание "производство знания"?

Реплика.Нет!

Реплика. Пугает! Я в ужасе!

Малиновский. А пугает здесь то, что за «производством» появляется такое страшное словечко как "технология". Это означает лишь одно: знание раньше добывалось с помощью ухищрений и изысканий, которые  до конца XVII века были одной из форм магического действия. И не случайно, если вы почитаете классиков философии и истории науки XX века, то они будут с придыханием вам рассказывать о контексте открытий. Т.е. знания - это всегда добываемая тайна. Открытие или загадка, которая не постижима никем, кроме того, кто сможет войти в контакт с этой тайной.

Это все XVII век. А что происходит за время этой предыстории? Происходит первая в европейской истории профессиональная микрореволюция. Происходит секуляризация знания. Вопрос о том, что знания и вера есть вещи взаимосвязанные, не обсуждается всерьез до XVII. Вопрос о том, что первично: знание или вера, об этом можно спорить, но провести между ними границу и сказать, что научные знания и религиозная вера и, соответствующие знания, которые освящены этой верой, живут по-разному и по-разному постигаются, - это было главным достижением в XVII-XVIII веках и, что получило название секуляризация. Это было попыткой сформировать человека, который может четко провести границу между знанием божественным и знанием, которое можно использовать для повседневной жизни, опираясь на некие научные критерии. Это первое разделение и создает целый набор профессий, многие из которых существуют до сих пор, основанные на том ощущении, что люди могут что-то делать независимо от Бога и нести за это ответственность. В частности, за то знание, которое они сами добывают и передают другим.

Вопрос о технологии - это вопрос середины XVIII века. И связан он, если вы знаете историю, с подготавливающейся и начинавшейся промышленной революции. Эта историческая фаза, когда исследование в рамках своей предыстории, складывается как функция образования человека. Обратите внимания, что никакого производства знания здесь нет, а есть абсолютно другое требование, которое предъявляется и впервые может быть практически реализовано. Это требование воспроизведения того научного опыта, который впервые стал воспроизводиться за счет того, что у науки появилась такая мощная технология как эксперимент.

Итак, то, что в классических XIX-XX веках исследование выступает как производственная деятельность, вполне технологизированная, по созданию нового или обоснованию, либо расширению пределов старого дисциплинарно организованного знания, - все это в эпоху предыстории зарождается в технологии под названием научный эксперимент с определенным сортом знания - секуляризованным знанием - для нужд образования. Потому что основным продуктом, складывающейся научной деятельности и исследования как одного из технологических инструментов этой научной деятельности, было обеспечение функции образования человека эпохи Просвещения.

Кутузов. Середина XIX века. Совершенно конкретная дата в истории: 1809 год - создание Академии генерального штаба и пажеского корпуса. Это были первые машины, которые производили интеллектуалов и знания для исследования, потому что в период наполеоновских войн нужны в первую очередь были знания о глобальной войне, которых тогда просто не было. Речь идет о том, что производство прикладного знания в военной сфере опережало все остальные: и научные, и промышленные.

Малиновский. Я соглашусь с этим тезисом. Более того, я могу его укрепить, в том плане, что, поскольку военное дело - первая массовая профессия, которая появилась и была воспроизводилась. Это профессия, которая родилась в американской и французской великих революциях XVIII века. И более того, если мы возьмем то, что происходило ровно 210 лет назад - начало формирования во Франции первых массовых армий, когда вооруженный народ стал переходить на постоянную основу. И для того, чтобы обеспечить постоянно воспроизводимую кадрированную армию, возникла необходимость в представителях массовой профессии - просвещенных офицеров, которые знают, что и когда делать.

Реплика. А какое это отношение к производству знания имеет, а не к его обращению  и использованию?

Малиновский. Вот, здесь мы начинаем  разбираться с этим вопросом. Так было ли там производство знания или опять было добывание знания? Разведка и исследование - это одно и тоже? Потому что в русском языке "исследования", "расследование" и "обследование". Так что там было? Где мы занимаемся  разведкой?

Кутузов. Я думаю, что во всех трех ипостасях. Потому что он обследовал общую обстановку, давая ей оценку, расследовал частную обстановку и на основании исследования…

Малиновский. Обследовал он всегда сложившуюся ситуацию, ища причины и способы преодоления последствий…

Кутузов. …И на основании исследования он получал информацию для принятия оперативного решения.

Малиновский. Я возвращаюсь к вопросу, который задал в своей лирической части: так что же такое исследование? Это - тупая топорная работа, или это тончайшая наладка инструмента, поиск, просветление?… Проблема, с моей точки зрения, состоит в том, чтобы понять, чему людей можно научать, обучать, что воспроизводить и передавать. С точки зрения топорной работы, понятно, как это делается. А вот все эти тонкие воздыхания, посвящение своей жизни… Возможно, кто-то читал работы Макса Вебера, два доклада. Один - о науке как профессии, а другой - о политике как профессии. Доклады, которые он сделал, когда Европа переживала очередной кризис. С этой точки зрения, научная деятельность, и исследовательская, в частности, есть всегда выбор, который человек делает согласно своему призванию, и иначе представить себе исследователя не возможно. Это была сама собой  разумеющаяся вещь даже в то время, когда уже были массовые профессии. Макс Вебер утверждает, что можно и нужно. От того, что ваша профессия массовая, это не значит, что вы не должны посвятить себя ей согласно вашему призванию.

Я возвращаюсь к этой жесткой градации: что есть исследование? Если в XVIII веке исследование как слуга инженерии, то, что это?

Кутузов. Середина XIX века - это эпоха коалиций. Коалиции создавались инженерными методами? Сильно поспорю. А уж там исследования разворачивались - дай бог каждому. Начиная от Турции и заканчивая Испанией. Какая инженерия?

Малиновский. Так исследования или обследования? Когда разведывательная миссия ехала туда…

Кутузов. Она имела конкретное задание. Это задание она получала от Генерального штаба в Петербурге, там все это исследовали и проектировали, искали способы поведения, которые предлагали для принятия политических решений.

Реплика. Конечно, можно любую индивидуальную функцию еврея назвать исследованием.

Реплика. Вы же говорите, что эксперимент в центре исследования был…

Малиновский. Но они про эксперимент уже забыли. Я поэтому обследование и расследование привел…

Реплика. И что, в XIX веке эксперимент стал основой инженерии?

Галушкин. Конечно, все эксперименты проводились на инженерной основе.

Реплика. Степан, тогда получается, что Крымская война - это колоссальный эксперимент по выявлению совместимости Франции с Россией в Европе. Я понимаю, что в какой-то сфере там инженерия есть, но она не является определяющей, потому что все тогда определяло прикладное исследование.

Реплика. Я хочу, чтобы мне объяснили, что такое чистое исследование и существует ли оно в природе.

Малиновский. Хорошо. Займемся чистым исследованием. Итак, вернемся к понятиям. Поскольку в нашей стране в 90-х годах по понятиям говорили только последние методологи и первые уголовники, я не знаю, как себя будут идентифицировать те, кто вступает в третье тысячелетие, когда они будут говорить по понятиям. Как те или другие. Поговорим о понятиях. Что общего между этими тремя безобразиями? И что является основанием утверждать, что исследование есть топорная работа? С чем работает исследователь?

Тупицын. Он сам не знает, насколько это нужно ему. Ищет черную кошку в темной комнате.

Малиновский. Поскольку я человек прошлого века, могу вам привести цитаты из многочисленных трудов такого великого человека, как Л.Витгенштейн. Я не знаю, является ли он для вас авторитетом, но на войне, в ходе которой он писал свои логико-философские заметки, он сформулировал тяжелый для нынешнего понимания тезис, с которого начинается его «Логико-философский трактат». Доктрина логического эмпиризма построена на предельно простой вещи: если классики политэкономии утверждали, что все в этом мире экономики есть совокупность товаров, то логические эмпиристы пошли дальше. Они стали утверждать, что весь мир состоит из фактов, которые есть не более чем суждение. Отсюда страшный вывод: откуда мог взяться такой тотальный взгляд на мир, очень простой, с одной стороны, но, который позволяет семантически построить картинку всего, что есть современный мир? Он мог взяться только из той самой трепетной исследовательской иллюзии, доведенной до окончательного результата. А именно: исследователь имеет дело с фактами и больше ни с чем. А поскольку исследованию может быть подвергнуто все что угодно, то все, что угодно обращается в факт. Вся магия вашего профессионализма состоит в том, можете ли вы все превратить в факты. И второе: превратить эти факты в достоверные, убедительные, систематизированные и красивые, чтобы их можно было выдать за то самое научное знание, которое отвечает требованиям современной вам науки.

Через четыре дня мы будем отмечать 109-ю годовщину Владимира Владимировича (не Путина, прошу заметить), который сказал: "Пью из реки по имени факт". Так вот, исследователи пили из этой самой реки. Судя по тому, какое наступило затишье в зале, ощущение, что в XXI веке с фактами уже никто не встречается. И, следовательно, моя версия, о том, что исследование в классическом виде погибло, верна.

Вопросы нужны или сразу перейдем к ответам?

Я сначала про технологию расскажу, а уже потом про идеологию. Я не возражаю против того, что философия, у которой за душой ничего нет, не может претендовать на то, чтобы быть профессиональной философией. Поэтому тезис насчет того, что технология топорной работы - это все в исследовании, недостаточен. Но я бы сначала хотел поговорить о проекте. Я возвращаюсь к тезису: "Классическая технология работы исследования состоит лишь в изыскании, формировании, фальсифицировании, конструировании, складывании, проверки, компиляции фактов". И больше ничего. И лишь если вы следуете некой заданной исследовательской технологии, то вы можете получить такое красивое наименование как «исследователь», который создал достойное внимания научного сообщества знание.

Реплика.

Малиновский. Какой вы въедливый человек. Ну, если вы верите Людвигу, то да. Правда, некоторые переводят как "суждение". Два издания - два разных варианта. Т. е. вы хотите сказать, что факт - это имя, а не понятие? Так что же такое факт по понятию? Факт - это суждение о событиях. Если мы вернемся к этой триаде, то вы легко обнаружите, что здесь суждение о событии работает и в исследовании, и в расследовании, и, наверное, в обследовании. Есть ли альтернативное категориальное определение фактам?

Алексей. Мне непонятна одна вещь: факт является предметом, на который направлено исследование?

Малиновский. Я про предмет ничего не говорил.

Реплика. А чем является факт в этой технологии?

Малиновский. Хороший вопрос. Мы попробуем в этом разобраться.

Я сейчас хочу, чтобы вы попробовали не функционально, а структурно-сущностно, морфологически понять, что есть факт, а не как он используется.

Реплика. Тогда я хочу сказать цитату из другого классика: «Факт - есть некий случай взятый вместе с условиями его воссоздания.» Без суждения.

Реплика. А может ли факт существовать без события?

Малиновский. Конечно, нет! Весь анекдот состоит в том, что факта нет, если есть так называемое событие, но нет суждения. Потому что событие без суждения не возможно. Я возвращаюсь к социальной психологии. Джерджен: "Граница между двумя ситуациями - это есть событие". "Ситуация - это только то, что вы определяете". Томас, Знанецкий. Если вы не определили эти две ситуации, то вы не определите и событие. И ваше суждение о факте есть разница между двумя определениями этих двух ситуаций.

Реплика. "Факты - конечный элемент системного знания". Людвиг фон Берталанфи.

Малиновский. Это уже ответ на вопрос, где вы этот факт имеете. Я утверждаю, что факт есть самодостаточный элемент, который не имеет никаких функций. Он - целый мир, который можно вывести, беря одно за другим понятие и, выстраивая тем самым ваше представление, что есть факт.

Реплика. Один вопрос все-таки остается. Исследование производит факт? Или исследование имеет дело с фактами?

Малиновский. Вы не производите факты, вы производите знания. В этом и состоит весь фокус, для этого вам и нужно исследование. Если бы вы просто брали как нормальный следователь, проводящий расследование, записывали просто факты, и свидетели, которые подтверждают наличие или отсутствие тех или иных обстоятельств, то вы не занимаетесь исследованием, а занимаетесь расследованием. Поэтому следователи не производят знания, если они не пишут диссертации по этому поводу.

Реплика. А знание о той самой ситуации, о которой вы говорите в этом примере?

Малиновский. Конечно! И на этом построено нормальное разделение труда. Поскольку вердикт истинности или ложности дает публичная дискуссия, и она организуется с участием независимых людей, которые не участвовали в расследовании. И в этом и есть институт суда, который снимает вашу проблему: где появляются знания. И, причем, никто не утверждает, что это знание в последней истине. Оно в той или иной степени достоверности или вероятности того, что ваши присяжные правильного поняли из того, что адвокат со следователем и прокурором рассказывали. И никто не утверждает, что дело не надо пересматривать тридцать раз на основании того, что  они проголосовали за то, что он виноват или не виноват.

Итак, я возвращаюсь к ситуации работы с категориальными понятиями. Это простая вещь. Вы берете два категориальных определения (суждения) о событии, складываете и из нее выводите все то, на чем  строится и чем живет исследовательская деятельность. По содержанию понятно, что такое событие?

Итак, у нас есть ситуация один, ситуация два, и некий эпизод, который представляет собой границу между этими двумя ситуациями.

Томас и Знанецкий, 64-я страница первого тома, 1918 год. Определение ситуации: "Ситуация, пока она не определена, не есть ситуация". Поэтому здесь определение-1, здесь определение-2. И если вы можете таким образом сформулировать ваше суждение по поводу этого эпизода, что станет понятно, почему определение ситуации-1 отличается от определения ситуации-2, то вы можете точно сказать, что здесь произошло некое событие и ваше суждение хоть что-нибудь значит по поводу факта этого самого события.

Реплика. А логическая форма суждения - это существенно?

Малиновский. Да, потому что ты должен сделать некое утверждение по поводу того, что некоторый субъект приобрел некий предикат, у него изменился предикат. Грубо говоря, "S" - есть "P-1", а теперь " S " стало " P -2". Возникает вопрос: это " S -1" или " S -2"? Т.е. вы приписываете теперь (глядя - возвращаясь к вашему натурализму - или рассуждая, или думая, или размышляя) содержание к какому-то предмету, чтобы понять, откуда берутся эти самые суждения. Но если я рассуждаю чисто конструктивно, строя понятия, мне совершенно безразлично, откуда берутся эти суждения и каковы эти предикаты. Я сейчас не обсуждаю тот вопрос: Господь Бог вынес это суждение, следователь или прохожий, который наблюдал происшедшее. Я ответил на ваш вопрос?

Реплика.

Малиновский. Суждение - это некая логическая форма, которая предполагает, что вы можете  по поводу некоторого субъекта высказать некий истинный или ложный предикат. Хотя бы один. Суждение может быть и нефактическим. Когда вы меня спрашиваете о суждение, то вы спрашиваете про логическую форму. Она такая, что "S есть P". Субъект есть предикат. Логика отвечает только лишь за то, что это утверждение может быть истинным или ложным. Различение истинного и ложного - это и есть вопрос, ради которого затевается исследование как некое предприятие. Исследование означает установление истинности факта.

А что есть истина? Классика не надо приводить?

Реплика. Ответить нечем… (?)

Малиновский. Нечем. Но, тем не менее,  научная рациональность на протяжении четырех столетий, с 1601 года, когда было сформулировано понятие онтологии, ищет эти основания. Вопрос о критериях истинности есть ключевой для того, чтобы понять, зачем затевается предприятие по имени исследование.

С моей точки зрения, исторические версии рациональных критериев истинности очень важны, потому что, как говорил Исайя Берлин: "В эпоху плюрализма надо знать все, чтобы быть настоящим плюралистом".

Итак, дальше. Способы обоснования истинности и типы научной рациональности. Т.к. у нас мало времени, то про способы обоснования я говорить не намерен, исходя из того, что желающие могут ознакомиться с ними, почитав классиков, например. Поговорим о типах научной рациональности.

Первый исторический тип - онтологическая рациональность. Намек на то, что имеется подлинное существование. Чтобы его постичь, необходимо построение некой метафизики. Забегая вперед, или двигаясь назад, откуда взялся сам термин «метафизика»? Если верить анекдоту, Аристотель создал предмет под названием физика, а потом, для того чтобы объяснить, почему он это сделал, ему пришлось еще пристроить некую метафизику. Т.е. дать основание, как потом в 1601 году стали называть, в онтологии того, как устроен мир.

Метафизический период заканчивается, когда появляются люди, которые начинают скептически и критически относиться к тем представлениям, которые достались от различных религиозных доктрин. И возникает тот самый кризис различных картин мира. И тогда люди начинают обращаться к тому самому вопросу, который вы сформулировали. Вопросу о том, что же есть истина как таковая, и каким образом истина доступна нам, простым смертным. И те, которые начали над этим задумываться, они создали второй тип рациональности - гносеологический. Во-первых, - это весь английский эмпиризм - Локк, Беркли, Юм, а из доступных российскому читателю, - это наш земляк - Кант. Итак, критическая философия. Это классический образец, а фактически все начинается английским эмпиризмом и французским материализмом, которые поставили те самые наивные вопросы о том, доступна или недоступна истина.

И, наконец, как говорил ГП, «бандитская шайка», которая задала третий тип рациональности - методологический. Бандитская шайка - это Фихте и Гегель. Тогда было модно строить теории в виде системы, поскольку Кант сформулировал, что научное знание только тем отличается от ненаучного, что оно может быть представлено в виде системы. Эти «бандиты» придумали новый метод, который получил название "диалектический". Создав метод, эти бандиты заявили, что если есть метод, любое знание можно построить в любую систему. Причем, в единственно верную.

А теперь Фрэнсис Фукуяма в июне 1989 года, опираясь на труды "бандитов", заявил, что метод, который, по их мнению, вел к абсолютному торжеству абсолютного разума, свою работу закончил. И тем самым, он подтвердил то, что Мишель Фуко утверждал в начале 70-х годов прошлого века. Об исчерпании классической эпистемы, которая сложилась в эпоху Нового времени. Но история на этом не заканчивается.  Почему? Я возвращаюсь к идеологическим основаниям. Никто не поверил, что этот метод абсолютен. Выяснилось, что у каждого мыслителя может быть свой абсолютный метод. И тогда возник тот самый вопрос о ценностных основаниях выбора критериев, с помощью которых вы утверждаете, что устанавливаете истинность знания. Т. е. мы забираемся на следующий рефлексивный этаж и спрашиваем: "А почему вы считаете, будто то, что вы утверждаете, - это и есть абсолютная истина?" И выясняется, что все зависит от того, какие у вас ценностные основания, то это вы и будете выбирать интерпретацию того или иного метода. Что тут же с блеском показали материалистические и идеалистические сторонники гегельянства, которые разбились не только на старых и молодых, на левых и правых, но и на материалистов, как Фейербах и дальше - Маркс, и идеалистов, которые продолжают дальше жить и существовать.

Итак, следующее основание - аксеологическое. Фактически вся история с середины XIX - начала XX века - это время, когда шел спор о ценностных основаниях. И здесь мы впервые с вами можем говорить о том, чем отличается философия как профессия от профессионального отношения к делу в научных исследованиях. Потому что исследователи  не спорили о типах научной рациональности, а продолжали развивать свои исследовательские технологии и следовали позитивистскому утверждению, которое предполагает, что мы можем отличить наши ценностные основания от оснований научных, объективных. С позиции людей XXI века, вам не кажется смешным спор о разделении ценностных оснований и объективных?

Чтобы понять, о чем идет речь, я приведу практику современных исследований, чтоб было ясно, что это проблема имеет физический смысл.

Замечание на полях! В любом научном исследовании важна такая процедура, которая называется валидизация. А кто из вас знает, чем отличается  не только внутренняя валидизация от внешней, но и чем отличается научная валидизация от политической валидизации?

Реплика. Сроком.

Малиновский. Возможно. А по существу? Я возвращаюсь к рассказам по поводу фактов. Ваши суждения, которые вы выносите по поводу некоего произошедшего события, чтобы установить его истинность, надо все обстоятельства понять, ответить на вопрос: мы с фактом имеем дело или с артефактом, или даже с артифактом. Может это вообще суррогат, и ничего не было, может быть, это - фантом? Для того чтобы на эти вопросы ответить, есть процедура установления надежности наших данных, и основания мы привлекаем, чтобы вынести то или иное суждение по данному эпизоду.

Разница между внутренней и внешней валидностью - это то, что мы с вами обсуждали, когда я говорил: "Меня не интересует, что вы собираетесь делать с этой конструкцией. Где хотите там ее и применяйте". С точки зрения внутренней валидности, а именно, того, что я утверждаю, будто данное понятие категориально и внутренне не противоречиво и работоспособно, меня это устраивает. А вот сможете ли вы работать с ним во внешнем контексте - это ваша проблема. Может у ваших предметов оно начнет хромать. Это различение внутренней и внешней научной валидности. А что такое политическая валидность? Политическая валидность необходима в том случае, если у вас прибегает заниматься исследованием куча народа. Каждый со своим предметным представлением, каждый со своим подозрением и начинает выносить свое суждение, по-своему интерпретировать, давать свое определение той или иной ситуации. В этом случае вы можете установить истинность хотя бы одного факта? Ну, вот встретились психолог и работник криминологического отдела, и они по поводу одного и того же события пытаются установить истинность произошедшего события. Я не имею ввиду лично Буданова, но уже сколько лет продолжается эта история, которая показывает наглядный пример политической валидности, поскольку исследование состава преступления, производимое судом, не может быть доведено до конца, ибо с точки зрения политической валидности разные группы экспертов дают разные заключения.

Реплика. А почему именно политическая валидность?

Малиновский. Я еще раз утверждаю: они все эксперты!

Я считаю, что суд как институт вправе совершать ошибки, но я исхожу из презумпции, что он привлекает настоящих экспертов. Поэтому я утверждаю, что все их суждения по данному процессу могут быть ошибочны. Но эти суждения для меня экспертные. В этом маленьком печальном примере мы обсуждаем одну очень важную вещь. Я хочу просто подчеркнуть, чтобы было ясно, о чем идет речь - профессиональная этика. Так есть ли объективные основания для вынесения экспертного суждения в этом случае? Или мы всегда имеем дело только с ценностными суждениями?

Реплика. Нет объективности

Малиновский. И отсюда возникает эта страшная проблема: как можно валидизировать ценностные суждения, которые подменяют вам так называемое объективное суждение?

Реплика. Возвратом к первому основанию, онтологическому.

Малиновский. К первому, т.е. к подлинности?

Реплика. Да.

Малиновский. Тезис достаточно простой. Как только мы сталкиваемся в ситуации, где важно не 2Х2 или 3Х3, а важен интерес человеческий, то никакому суждению никакого эксперта доверять нельзя. Поскольку это будет лишь выражением его личного ценностного отношения к данному событию.

Реплика. Тогда он не эксперт.

Малиновский. Да я же подвергаю сомнению вообще возможность объективного суждения!

Реплика. Тогда это другая проблема. Это проблема создания экспертизы, которая была бы адекватна ее политической реальности. И тогда мы говорим именно о политологическом поле, и имеем дело с той реальностью, которую мы называем правдой.

Малиновский. Можно я отвечу, какие именно рамки, потому что правильность вытекает именно из этого типа рациональности.

Реплика. Из аксиологического типа рациональности?

Реплика. Аксиологический тип рациональности является, в данном случае, моим объектом, если я эксперт, а не моей  позицией.

Малиновский. Факт не надо предоставлять, факт уже лежит. Ваша проблема исследовательская - установить истинность этого факта. Основания могут быть: достоверность, непротиворечивость, системность. Я не обсуждаю сейчас то, что они заложены в разных типах рациональности. Мы с вами должны понять, что за тип рациональности и какие основания.

Реплика. Должна быть установлена векториальность. И не может здесь быть разных типов рациональности.

Малиновский. Мы с вами, как дети прошлого века, не можем  рассуждать иначе, а они на нас смотрят с ужасом и вообще ничего понять не могут, о чем мы спорим. Потому что они все плюралисты.

Реплики.

Малиновский. Это уже ценностное суждение, которое говорит, что закон - всегда закон.

Реплика. Не ценностное, а методическое.

Малиновский. Нет, методическое оно для того, кто проводит не исследование, а расследование. А для исследователя это является ценностным основанием для того, чтобы выносить свое экспертное суждение. Истинно оно или ложно - это уже второй вопрос.

Пример с политической валидизацией, которая всплыла лет десять назад в литературе, совсем по другому основанию показывает, что этот тип рациональности продолжает играть совершенно определенную роль в регулировании современной исследовательской работы. Потому что современные исследования вы вынуждены строить как междисциплинарные, многодисциплинарные. Любое междисциплинарное исследование предполагает наличие политической валидизации. У каждого дисциплинарно организованного знания и выросшего из него человека есть свои представления, что хорошо, а что плохо в этом мире.

Реплика. Поскольку у нас все рассуждения строилось в рамках дисциплины, то мы сейчас переходим к другой рамке?

Малиновский.  Я сознательно сделал ошибочный ход: я специально не вводил слова дисциплина. Я ввожу только иллюстрации на полях. Дисциплина для меня - это ненужное различие, потому что я сейчас работаю на типах научной рациональности. Они обязательны для любой дисциплины. Но ситуация, когда у вас многодисциплинарность, к сожалению или к счастью, аксиологическая рациональность начинает доминировать. Вот на что я сейчас хотел обратить внимание.

Реплика. Это проблема, с которой мы сталкиваемся, когда пытаемся подстроить тот тип рациональности, который имеет в качестве объекта целостные объекты и ценностные ориентиры.

Малиновский. Вы как человек, который, как я понимаю, исследовательскую практику прошел, что называется на животе, это утверждаете ясно и внятно. А остальные, которые только начали забредать туда, они понимают, о чем идет речь?

Реплика. Если обсуждать валидизацию научную и политическую, то можно еще привести несколько примеров этих валидизаций.

Малиновский. Я приведу пример из практики текущей недели. У меня идет проект, где надо было проводить закрытую экспертизу рефератов конкурсантов. Поскольку отбор велся на работу, где требуется много разных знаний, то мне потребовалось привлечь экспертов из разных областей знаний. Я не буду открывать свои методики, но они должны были строиться по семибальной шкале, по определенным критериям оценить каждый реферат. Возникает вопрос: что делать, если один ставит 7, а другой 1? Мне нужно принимать решение. Т.е. считать, что одна наука важнее другой? Или один эксперт умнее другого? Значит, мне надо построить систему валидизации, чтобы дополнительно проверить каждого на валидность. После этого я проверяю, насколько они противоречат друг другу и, если они начинают слишком сильно противоречить, то я организую дополнительную экспертизу. Это нормальная ситуация для междисциплинарного проекта. Чтобы понять духовную политическую атмосферу можно, почитать книгу  ГП "Я всегда был идеалистом…" - там как раз про аксиологические основания.

Теперь самый страшный последний ход.

А кто из вас знаком с трудами польских мыслителей, которые внесли самый крупный вклад в развитие гуманитарной мысли на пространствах Центральной Европы прошлого века?

Афанасьев. Котарбиньский?

Малиновский. Итак, речь идет о праксеологической рациональности. Тадеуш Котарбиньский. Праксеологическое основание как тип рациональности. Весь анекдот состоит в том, что корнем этого типа рациональности был спор с Фейербахом Маркса. Что спорить об истине? Или об этих, так называемых,  ценностных основаниях? Практика - это лучший критерий. Если вы можете это сделать практически, то никаких проблем нет, и я всегда поверю, что ваше суждение истинное. Нормальный критерий?

Суждение. Нормальный, когда не ставится задача отказа от действия. Например, в том случае, если действие может обладать очень серьезными последствиями.

Малиновский. Т.е. другими словами, вы считаете, что аксиологический тип основания доминирует над праксеологическим.

Суждение. А не кажется ли вам, что в этом специфика науки ХХ века?

Малиновский. Я бы вернулся к тому, о ком уже говорил, а именно о Вячеславе Семеновиче Степине, поскольку он уже классик при жизни, с его делением на постклассическую и постнеклассическую науку. Безусловно, что уже здесь граница классической науки заканчивается. Но анекдот весь состоит в том, что исследовательская деятельность все равно остается. Она вынуждена погрузиться в новый тип рациональности и отнестись к нему.

Прежде чем мы сделаем перерыв, я хочу достроить этот схематизм, который здесь стал складываться. Факт, объект и то, о чем тут стали некоторые кричать, когда мы перешли к праксеологии - проект. Где здесь исследование?

 

ПЕРЕРЫВ

 

Мы с вами так долго проходили исторический путь выявления различных типов рациональностей и, следовательно, оснований, на которых может строиться исследовательская деятельность. Теперь я хочу перейти к следующему шагу, который здесь прозвучал в репликах и попытаться все-таки ответить на вопрос: чем же занимается исследователь? Исходная точка и его воздух - факт. Горизонт его - научное знание. Здесь у нас прозвучало словечко, которое называется "объект". Оно не случайно мною отмечено, потому что в нем зафиксирована объективность исследования. Можно сказать, что это отрыжка натурализма, но, тем не менее, никакой другой технической альтернативы для исследователя нет. Кроме полагания объекта и предполагания, что данный объект позволяет ему отвечать на вопросы, которые мы с вами вытащили, обсуждая типы рациональности. Это движение от факта к знанию захватывает такое образование как объект. Я не собираюсь устраивать сейчас изыскательские расследования, и предполагаю, что вы все догадываетесь, что на этом пересечение всплывает уже упоминавшееся словечко "предмет" (научный). Последний шаг, который мы сделали, и он кажется вполне естественным, с точки зрения того, что 20-е годы ушедшего века…

Реплика. А у вас случайно предмет не целиком помещен в знание?

Малиновский. Я исхожу из того, что предмет - это не все научное знание. И наоборот, не все научное знание - предмет. Возникает тот самый наивный вопрос: что остается в предмете за пределом научного знания?

И я хочу сделать следующий шаг, который мы с вами уже совершили, когда обсуждали праксеологическую рациональность. Это переход к проекту. Потому что, когда мы с Георгием Афанасьевым быстро сторговались, что критерием истинности научного знания оказывается реализуемость проекта, который построен на основании этого знания, и в этом и есть смысл праксеологической рациональности, то мы очень далеко ушли от традиционного представления о научных предметах. И более того, очень жестко зафиксировали этот разрыв между традиционной научной предметностью и некой новой предметностью, которая складывается в XX веке. Так что же происходит с исследованием?

Если здесь мы можем описать исследование как некую технологическую деятельность, причем в классических типах рациональности, онтологическом и гносеологическом, она звучит достаточно ясно и понятно: "Вы находите некий факт, либо обнаруживаете некий натуральный, естественный, подлинный объект, полагая, что так устроен мир, либо предполагаете, что ваше представление об этом объекте настолько правильно, точно и достоверно, что ваше суждение о происходящем в мире могут быть признаны истинными".

 Третий тип рациональности. Вы делаете еще более жесткое допущение и говорите: "Я вообще не интересуюсь, как устроен мир на самом деле, но я таким образом конструирую объекты, что все мое знание непротиворечивым, логически построенным образом соответствует тому, как я построил этот объект." Я возвращаюсь к трем классическим типам рациональности, которые мы с вами долго обсуждали.

Вот точка перелома. А если вы точно знаете, что объект - есть некая вещь, которая в принципе не доступна вашему знанию, но вы вынуждены предположить его как существующее априори условиям вашего предметного содержания, эта вещь аффицирует в данном мне опыте ощущения по поводу того, как устроен мир. Тогда может возникнуть следующий вопрос: кому нужна такая истина, если мы точно знаем, что наше знание никакого отношения к вещам не имеет? Что мы производим, если мы производим знание, не имеющее отношение к вещам? Здесь возникает развилка. Развилка между прожектами и проектами. Следующий шаг является логически необходимым. Мы с вами оказались в тупике. Выход из этого тупика состоит в том, что мы выходим за пределы научной предметности, где все было понятно, и начинаем конструировать мир, как говорил классик, априори. А потом, окуная его в практическую реальность, мы пытаемся всех убедить, что это есть самое разумное-действительное устройство мира.

Я возвращаюсь к тому вопросу, по поводу споров двадцатилетней давности, точнее 1983 года, о калифорнийском законе, а точнее, о том, что можно или нельзя "Монсанто" производить эксперименты по модифицированным вирусам. Картошка хорошая будет или плохая. Ситуация достаточно простая: практика и эксперимент - это тоже самое или нет?

Реплика. Говорят, что в современном мире – то же самое.

Малиновский. И мы получаем оборотную сторону того вопроса, который сформулировал в 80-х годах XVIII века Кант, который, чтобы прекратить эти бессмысленные споры среди гносеологов, сказал: "Никакого теоретического знания не может быть, если это знание не имеет отношение к опыту. И, наоборот, в опыте мы можем знать лишь то, что мы теоретически правильно сконструировали и построили".  Здесь нам надо поставить ту самую моральную проблему XIX-XX века, точно так же решаемую. Т.е. либо мы отождествляем эксперимент и практику, либо мы утверждаем, что эксперимент и практика - это разные вещи, либо они частично совпадают. И тогда возникает вопрос: в каких пределах они могут частично совпасть?

А в каких терминах идет обычно обсуждение? Где задаются поля для этой картинки? Они задаются на растяжке: действие - рефлексия. Вас не удивляет, что вещь оказалась здесь, за пределами предмета? Потому что она вещь в себе. А здесь, возможно появится и вещь для себя.

Реплика. А почему в рефлексии, а не в мышлении?                                                       

Малиновский. Потому что это стрелка - интенциональность. Мышление, с этой точки зрения, может превратиться в некую разворачиваемую мыслительную деятельность. Рефлексия по определению - нет. Поэтому я ее предполагаю, как механизм «растяжки». Это мое представление, возможно ошибочное.

Реплика. Что изменится в схеме, если рефлексию заменить восприятием?

Малиновский. Тут произойдет некоторое сужение. Я провалюсь в определенные два-три предмета. Т.е. категория рефлексии позволяет мне работать с более широкими предметами, потому что рефлексия свободна в выборе предметов, восприятие - нет.

Реплика. Вы сказали, что появляется вещь. Можно ли сказать, что нечто осознается как вещь?

Малиновский. Ну, можно, только вопрос - что? Я говорю о том, что у меня здесь появляется вещь, имя в виду псевдоисторическую критическую реконструкцию, отвечая на ваш вопрос: "Почему предмет не совпадает с сознанием?" Я исхожу из того, что XVIII век потратил несколько десятков лет, чтобы развести эти две реальности.

Итак, рефлексия - действие. Я не возражаю, если кто-то скажет, что здесь появляется мышление. Более того, я с радостью назову это мышление предметным. Потому что рефлексия, свернутая в предметную мыслительную деятельность, разновидностью которой, кстати, будет и исследовательская деятельность, - есть сорт мышления. С этой точки зрения, рефлексия позволяет работать и над этим мышлением. Для меня это принципиально важно, потому что у меня здесь, в рефлексии интенционально спрятан принципиальный уход за предметное мышление, потому что я с вами работаю и в категориальном, и в понятийном мышлении.

Реплика. Если это все в кантианском соусе, то тогда - да, действительно опыт, схематизмы сознания… Но не понятно откуда там взялись такие вещи как факт, объект, что произошло здесь?

Малиновский. Я отвечаю жестко: это более поздняя конструкция. Во-первых, категории "вещь в себе"и "вещь для себя" - это гегелевская, а не кантианская категориальная оппозиция. Я здесь утверждаю предельно простую мысль: отождествление опыта или полагание его границ теми априорными конструкциями, которые задает Кант. В границах разума можно применять рассудочные понятия к опыту, и опыт может быть дан правильно, только тогда, когда мы его применяем в соответствии с принципами разума. Это версия того самого критического переворота, который произвел Кант.

Здесь же у нас с вами другая проблема, которая не менее страшная, с моей точки зрения, и которая требует ответа на вопрос. Причем секрет этого ответа совершенно понятен. В своей «Критике чистого разума» Кант признается, что он списал экспериментальный метод, и честно попытался его применить к вашей дрянной философии. И как только я ее применил, я сделал эти логические выводы и построил на этом основании конструкцию научного знания вообще, как оно возможно, если оно опирается на экспериментальный метод.

Следующий шаг, который мы вынуждены здесь сделать. Кант решил проблему: он отделил практику от эмпирии, поскольку практический разум - для одного, а теоретический - для другого. А что должны мы отвечать на этот самый вопрос, когда мы забирались а праксеологию? У нас здесь работает этот принцип: практика, она тождественна тому самому  опыту, который организуется на основах научного эксперимента, или нет? Мы основываемся на экспериментальном методе, или нет? Или это другой экспериментальный метод, который каким-то образом трансформировался?

Реплика. Мы не задаем условия, поэтому это не эксперимент, а что-то другое.

Суждение. Социализм - это исторический опыт 80-летней давности, это эксперимент, из которого можно извлечь какой-то продукт, на основании которого можно понять что надо делать, а что не надо.

Реплика. Но это не эксперимент в кантовском смысле.

Суждение. В кантовском - нет. Я согласен.

Алексей. В каком-то смысле - прикладном или экспериментальном -  все действия, которые совершались человечеством, есть ситуативные, прикладные и экспериментальные. И эта позиция эксперимента  практики, начиная с работ русских позитивистов, в частности Малиновского и Богданова снимается.

Реплика. Ситуативность все равно остается, потому что они писали в одно время.

Алексей. Ситуативность в противоположность чему?

Малиновский.  А почему вы вообще взяли и стали обсуждать ситуативность? Она не есть что-то противоположное тому, о чем мы говорили. Поскольку она уже заложена в определение понятия "факт". В чем противоположность? Если вы хотите понять, в чем различие Канта и Гегеля, то посмотрите, что делает Гегель. Он в отличие от кантовских априорных конструкций в Предисловии к «Феноменологии духа», обсуждает вопрос о ситуационности. Если на предмет посмотреть отсюда, то он такой, а отсюда - другой… ваше позиционирование в любой ситуации позволяет вам задать любые определения. Из этого исходит Гегель. А дальше, с этой точки зрения, мы никуда не двинулись.

Суждение. Идея практики на следующем уровне позволяет строить этот новый позиционный стержень.

Малиновский.  Гипотеза о том, что исследование находится вот здесь, в предмете, и здесь оно должно жить – классическое, не вызывает никакого сомнения. Все же остальное: движение за пределы предмета, движение в сторону проектности или практики - ставит вопрос: что же это за сорт исследования? И исследование ли это? Потому что если мы знаем, что классическая форма производства знаний может происходить только в оформленных научных предметах, то все остальное от лукавого.

Реплика.

Малиновский. А не понятно в чем секрет, потому что мы не ответили на самый главный вопрос: что из себя представляет исследование как институт, как профессия? Мы с вами сейчас обсуждали по понятию, зачем нужны исследования. Теперь я могу грубо ответить: "Исследования - это есть то, что позволяет в предмете представлять факты таким образом, чтобы объект у нас был… дальше любое прибавляете".

Исследование как институт.

Я сразу задаю растяжку: социальный институт - когнитивный институт.

Вернемся к исходному пункту про три профессиональные революции. Первая профессиональная революция, совпавшая с научными революциями или инициированная ими дает нам первую форму социальной институционализации - сообщество свободных профессионалов. Все что создавалось в таких социальных институтах, как академии или относительно новые университеты XVI, XVII, XVIII веков - это было формой институционализации этой формы свободных профессионалов. Что, с моей точки зрения, делали эти люди? Они занимались достаточно понятной для их профессии работой, а именно: каким-то образом извлекаемые откуда-то знания превращали в рецепты для практической деятельности. Первая проблема, позволяющая нам говорить о необходимости исследования, как некой функции, - это вопрос о том, где доставать эти самые достоверные знания. Проблема решалась ими самими. Поэтому с точки зрения любого свободного профессионала, исследовательская функция является нормальной работой. Если мне не хватает каких-то знаний, то это моя проблема их добыть. Мы сегодня уже перекликались с этой ситуацией. Т.е. исторически рудиментарно этой профессией является профессия адвоката. Если адвокату не хватает каких-то знаний, он сам находит адекватные способы, чтобы это недостающее знание добыть.

Я еще раз обращаю ваше внимание на то, что исследовательская функция выделяется и обособляется только в том случае, если у вас появляется необходимость в коммуникации и трансляции этих ваших рецептурных знаний. Потому что вам надо убедить ваших коллег, а также ваших последователей, которым вы собираетесь передать свою профессиональную деятельность, в том, что накопленный вами багаж достоверен, работоспособен, непротиворечив и т.д. и здесь вы четко понимаете, какую функцию начинает играть научный эксперимент. Он играет роль техники, которая позволяет сделать ваши результаты значимыми. Ответ на вопрос, который звучит в научной коммуникации XVII века: где основания для того, чтобы я поверил, будто все могут воспроизвести то, что вы утверждаете. Повторяемость, регулярность тех или иных событий - это первый признак того, что ваше исследование сработало. Этот принцип работает и сейчас.

А теперь переходим к славным наполеоновским победам. Второй шаг в развитии профессиональной деятельности - массовые профессии. Что здесь является ключевым моментом для перехода к массовым профессиям? Тот самый эксперимент! Стандарты! Исследование ничего не проверяет, кроме того, какими стандартами вы пользуетесь. Что там французская революция сделала? Ввела какую систему? Ввела метрическую систему! С этого началась массовая наука. С этого только стала возможна исследовательская деятельность. Пока эксперименты происходили в форме наработки отдельных рецептов, и вам надо было долго рассказывать, переводить английские меры весов на французские и т.д. Никто не мог понять, что же на самом деле происходит в ваших контролируемых и воспроизводимых условиях. Только когда появились стандарты, с этого момента ваша профессиональная деятельность может воспроизводиться как массовая и стереотипная. Исследование нужно для тог, чтобы воспроизводить эти стандарты и проверять: работают или не работают они в массовом масштабе.

Реплика. Вы говорите о профессиях в индустриальном смысле?

Малиновский. В каком смысле - индустриальный? Первая промышленная революция началась в Англии, а систему мер изобретают французы, и у них еще промышленная революция не началась. Поэтому как?

Я обращаю внимание на то, что исследовательская деятельность, как таковая, не просто как функция, которую здесь исполняют, а как некая группа людей, некая популяция. Это люди, которые стали этим специально заниматься, и им за это платили деньги за поддержание стандартов. Более того, если вы в соответствии со всеми стандартами не проделали все процедуры, то эксперименту не будут верить.

Теперь мы получаем схему организации профессиональной исследовательской деятельности. Чем она определяется? Она определяется тем, какие способы измерения вы используете, насколько они общие, или насколько они частные. Это - раз.

И вторая градация, которая задается, - это принципы объяснения, которые вы используете, чтобы обосновать ваши проводимые эксперименты. Когда эта эпоха достигла своего апогея, Эрнст Мах сформулировал принцип экономии мышления. Грубо говоря, если у вас есть один предельно правильный принцип, то он только тогда хорош, когда он объясняет вам всю совокупность фактов, которые вы можете  стандартным образом зафиксировать при помощи тех или иных систем измерения. Отсюда идет бешенная гонка между науками, которые пытаются, выстраивая различного рода иерархии, объяснить все в этом мире. А философия (позитивистская) выступает как совокупность этих принципов, позволяющая объяснить любые факты, с которыми сталкиваются исследователи.

Как происходит деление в этой позитивистской парадигме? По знакомому вам уже принципу дисциплинарности. В результате мы получаем, что у нас исследователи рассаживаются по этим клеточкам, и к началу XX века мы уже точно можем сказать: кто, чем занимается. Кто занимается фундаментальными исследованиями, кто занимается прикладными исследованиями, кто занимается эмпирическими исследованиями.

Реплика. Правильно ли я понимаю, что вы подводите к тому, что этот метод экспериментирования к XX веку, на следующей стадии, себя исчерпывает?

Малиновский. Исчерпывает - да, но его не выбрасывают. Надо делать что-то другое. Понимаете, когда Майкельсон и Морли на рубеже XX века проводят свои эксперименты, и мы начинаем оперировать космическими телами, которые двигаются со скоростью близкой к скорости света, то, наверное, это другие эксперименты, нежели наблюдение за предметами, падающими с башни. В XX веке появились сознательные целенаправленные попытки применить экспериментальный метод в новых вариациях. Мы уже обсуждали с Георгием Афанасьевым формирующий эксперимент в педагогической психологии. В XIX веке пока еще классическая наука и классическое понимание эксперимента, хотя, есть уже неклассические интерпретации. А к концу XIX века начинается форменное безобразие, которое состоит в том, что мы уже не можем контролировать и прогнозировать все, что происходит в рамках так называемой экспериментальной площадки. Отсюда мы возвращаемся к тому вопросу: можно ли практику отделить о теории? Чтобы было понятно, о чем идет речь, я попытаюсь зарисовать этот образ. Здесь у нас не "практика", а всевозможные "практики". Эксперимент - это то, что позволяет вам эмпирию и теорию стянуть и точно утверждать, что эмпирия и теория взаимооднозначно соответствуют. А потом вы начинаете делать неклассические эксперименты и вторгаетесь в практику. А что при этом из себя будут представлять исследования?

Реплика.

Малиновский. Итак, XIX век. Я должен вас огорчить, что в XX веке эксперимент начинает использоваться в новых, нетрадиционных функциях. И у нас появляется проектирование новых условий проведения эксперимента. Исследования инициируют и привязывают к себе проектную функцию. Это происходит потому что, если вы заведомо знаете, что вам нужно переносить на новые практики, по поводу которых, у вас нет эмпирических данных, фактов, то вы вынуждены проектировать принципиально новый эксперимент. Если в традиционную эпоху у вас была опора в виде исторического опыта, и вы могли реконструировать и сказать, что раньше происходило то-то и то-то, приводили историческую критику и подтверждали. Но если вы обращаетесь к практикам, которых не было и нет сейчас, то где вы можете взять фактологическую опору для них? Вы должны создать эти факты, чтобы построить правильные теоретические конструкции. Отсюда принципиально важный шаг: массовые профессии в массовом масштабе потребовали освоения и создания новых практических деятельностей, по поводу которых фактов не было. И впервые исследовательская деятельность становится сопроводительным экспериментальному условию успешности создания этих деятельностей. Так появляются прикладные исследования, главным элементов которых становится проект.

Реплика. А возможно это трактовать иначе: не то что фактов нет, а что изменилось, ослабилось само требование к факту. Т. е. факт теперь не проверяется на истинность и ложность, на наличие события и т.д.?

Малиновский.  Я могу этот тезис принять на полном серьезе, поскольку в 1930-40-е годы начинают развиваться логики возможных миров, модальные логики. С этой точки зрения мы начинаем рассуждать таким образом: пространство фактов становится не фактическим, а логическим. Но возникает вопрос: а это имеет отношение к эмпирии? Что это за опыт?

Реплика. Уменьшается требование к эмпирии?

Малиновский. Нет. Просто появляется совершенно новая деятельность и новый предмет, который называется разработка. Появляется этот комплекс, который решает проблему разработки проектов. Вы фактически конструируете новые факты. И отсюда возникает представление о том, что будущее тоже может быть предметом исследования и выявляется направление под названием футурология, футуристка.

Мы подошли с вами к той самой границе, с которой началась моя профессиональная деятельность. Первые проекты реализованы, они успешны. Совершенно очевидно, что исследования и разработки, как комплекс, могут и должны быть только междисциплинарными. Возникает это фантомное междисциплинарное исследование. И здесь был еще сформулирован тезис о трансдисциплинарной науке, трансдисциплинарных исследованиях. Некоторые говорят, что это исследования, которые можно проводить только в состоянии транса. Поскольку мы уже близки к нему, то перейдем к существу вопроса.

Наступает эпоха транспрофессионализма. На чем он фиксируется? На так называемых комплексных мега-проектах. В литературе это получило название "Большие технические системы". Успешность большой технической системы определяется тем, насколько она практически сработана. Чтобы далеко не ходить, мы вспомним наши "Бураны" и до сих пор летающие американские "Шаттлы". Т.е. это два проекта, в которых мы параллельно списывали друг у друга слова, разворачивались. И один до сих пор летает, а другой - наш - слетал всего один раз. С этой точки зрения, тезис о праксеологическом становится технически важным. Т.е. если ваша техническая система не сработала, то какие бы вы совершенные исследования не проводили, по старым дисциплинарным канонам ничего хорошего из этого не получается.

А теперь тонкое различие. Междисциплинарность - эффект от взаимодействия многих дисциплин, аккумулированный в успешном проекте. С этой точки зрения, междисциплинарность поймать в традиционном смысле фактах не возможно, потому что факты существуют для нас в пердметно-организованном знании. Возникает та проблема, как ловить факты, которые существуют за пределами дисциплин или между дисциплинами. И отсюда возникает идея трансдисциплинарности. Дисциплинарность - это единственный способ, который позволяет нам поддерживать стандарты и соблюдать их. И с этой точки зрения, вся проблема состоит в том, что мы для каждого случая придумываем новые стандарты для себя, но стандарт для себя - это означает стандарт ни для кого, потому что никто в него не верит. И отсюда возникает вещь, которая была зафиксирована в 80-е годы: чем больше информации, по поводу проводимых разнообразных исследований в мире, тем меньше вы можете понять, что происходит в вашей научной области, поэтому, чем меньше вы читаете, тем увереннее и правильнее вы идете к тому результату, который хотите достичь. Твердо при этом зная, что он никому не нужен. И вопрос стоит в том, нужно ли исследование, необходима ли исследовательская функция? Неклассическая наука не может существовать, или сосуществовать вместе с такой профессией, как традиционные, классические дисциплинарные, многодисциплинарные исследования. Многодисциплинарные в том смысле, что проектом никто не интересуется, а все хотят написать только статью или диссертацию. В этом отличие многодисциплинарности от междисциплинарности.

Итак, трансдисциплинарность, что это за зверь? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен несколько слов сказать про когнитивную институционализацию науки.

Это так называемое, тематическое поле для вашей исследовательской работы. Мне оно нужно, чтобы показать, насколько частичными и ублюдочными выступают нынешние исследовательские проекты по сравнению с классическими. Потому что классические  исследовательские программы всегда предполагали построение системы. Отсюда теория - это систематически  построенное, непротиворечивое и, иногда даже истинное знание. Я вернусь к картинке, чтобы напомнить предметную организацию. Только здесь эта предметная организация презентована с точки зрения когнитивного усложнения: от темы отдельно взятого исследования, разработки схемы, модели, фиксации норм, выход на некую парадигму и, наконец, построение системы. Современные исследовательские работы, если они связаны с проектами, дотягивают только до построения отдельно взятого набора моделей. Потому что системное представление через модели будущей технической системы - это не то же самое, что представление об объекте вашего традиционного научного знания. Поэтому техническая система, про которую вы здесь обычно говорите, - это только усложненный, широко развернутый набор схем. Возникает вопрос: можно ли заниматься исследованием, не соблюдая принцип научной системности?

Реплика. Научными исследованиями - нельзя, а ненаучным - можно.

Малиновский. Можно. Т.е. с этой точки зрения, шаг, который отсюда следует, - у нас нет классической науки, мы не занимаемся классическими научными исследованиями, а занимаемся неклассическими прикладными, комплексными, проблемно-ориентированными, програмно-организованными, но не научными в традиционном смысле исследованиями. Потому что строить теории, как таковые, которые есть системы знаний, нам ни к чему. Мы можем строить так называемые системы теоретического знания микроуровня.

Реплика. А где тогда место современной теоретической физики, как, например, теория гравитации?

Малиновский. Это модель. Это одна из многообразных моделей. Вопрос упирается только в то, что они находятся в одной парадигме, или в другой. Последний нобелевский лауреат, который построил единую теорию (ему недавно исполнилось 60 лет). Это единственный человек, который сформулировал некую гипотезу и задал новую парадигму, так называемого Большого взрыва.

Есть ли альтернатива этому пути? Есть! И она выработана в 80-е годы ушедшего века. Это новые типы исследовательской деятельности. Альтернатива построения некой универсальной системы знаний, которая позволит нам схватывать и объяснять, что же происходит с этими дисциплинарными комплексами знаний, которые возникают здесь, но крепятся на проектах. Можно ли эти знания переносить на следующие проекты? Технически - да. А научно? К вопросу об эксперименте. С этой точки зрения, появляется понятие "Технический эксперимент", "Технологический эксперимент", но не научный эксперимент. Вы можете это воспроизвести, но понять и объяснить, как это делается, вы не можете. Отсюда появляются технические исследования, как альтернатива научным.

И, наконец, мы доходим до практических исследований, которые есть исследования действием. Мы вываливаемся из предметной жизни, проваливаемся в практику и занимаемся исследованием здесь и теперь. Появляются такие странные темы. Майкл Поланьи "Личностное знание". Скрытое корпоративное знание, фактически, о котором говорит весь менеджеральный мир последние 15-20 лет. Возникает вопрос, как это знание достать? Т.е. мы вместе с научно-исследовательским инструментарием проваливаемся в практические исследования. Это растяжка между построением трансдисциплинарного знания, гипер-гиперрефлексия, и освоение новых форм исследовательской деятельности, которая есть исследование действием и есть практика. Обратите внимание: не эксперимент!

Реплика. Что же будет или может лежать в основе этой новой исследовательской профессии, если это не эксперимент и, если мы вываливаемся в действие?

Малиновский. Освоение новых техник. Техник практического действия и переработки взаимного опыта. Эксперимент мы можем выкинуть, если мы считаем, что он не работает. Проблемы, которые мы с вами зафиксировали, а именно: стандарты, которые лежат в основании дисциплин, не работают на междисциплинарных пространствах. С этой точки зрения, вопрос о воспроизводимости, передачи и распространение опыта становится просто бессмысленным. Через стандарты передавать невозможно. Либо вы строите эту гипердисциплину, где это все уложено.

В чем же состоит третья профессиональная революция? Мы записываем: трансдисциплинарность, практические исследования. Основная проблема, которая здесь зафиксирована, - это проблема отсутствия рефлексии передачи опыта. Вы можете реализовать проект, добиться результата, но вы забываете самую главную вещь: рассказать остальным, как и до чего вы дошли. Поэтому нужен еще целый комплекс исследований, который поможет вам обеспечить воспроизведения опыта. Трагичность ситуации заключается в том, что этот опыт вам нужен не за тем, чтобы его повторить, а чтобы его не повторять в мире, где тенденции доминирует тенденция кастомизации, а не стандартизации. Грубо говоря, - это сделать для своего клиента что-то, чего еще никто не делал. Т.е. сегодня важно производство знания, не стандартизированного и не воспроизводимого, как раньше, а знания уникального. Основной процесс, который был запущен в постмодернистскую эпоху - это проблема деперсонификации - персонификации человека. И самый рискованный процесс индивидуального развития - уникализация. Сегодня он является ключевым для работы на рынке. И воспроизведение опыта, с этой точки зрения, нужно совсем в других условиях.

Я привез книжку, чтобы вы не думали, что я что-то придумываю. "Исследование человека в действии". Это сборник. Новая парадигма исследования действием зародилась в конце 30-х годов. Первые исследования провели норвежские социологи. Революция завершается в конце 80-х годов формулированием новой парадигмы. Я просто зачитаю несколько слов о том, что это за комплекс исследований, которые предстоит осваивать. Они должны быть интерактивными в том значение символического интеракционизма, которое сложилось в 30-е годы. Они должны быть коллаборационистскими. Я не могу дословно перевести это слово. Ближе всего - ориентированные на сотрудничество, но у нас немного другой оттенок. Это означает, что, когда вы проводите исследование действием, то вы должны сотрудничать со всеми, людьми, которые включены в это исследование. Если вы с кем-то не сотрудничайте, то эффекта от этого исследования действием вы не получите. Они должны быть кооперативными, т.е. ваше исследование должно подкрепляться не только межведомственными связями, но и межинституциональным сотрудничеством. Разделение труда, который вы втягиваете в этот исследовательский процесс, должно происходить таким образом, чтобы все заинтересованные институты смогли принять участие в этом процессе.

Реплика. Какая категория или категориальная пара для такого типа исследования является основной?

Малиновский. Пара к чему?

Реплика. Меня интересует, каков подход, при котором это исследование возможно.

Малиновский. Подход этот называется холистически-синергетический. Порядок - хаос. Проблема состоит в том, что мы должны внести новый порядок в этот хаос, поскольку этот мир для нас не был охвачен предметно-организованным знанием. Либо мы его каким-то образом упорядочиваем, либо он нас съедает, поскольку построенная система знаний не дееспособна для того, чтобы здесь жить и работать.

Основная проблема, с которой мы сталкиваемся в этих исследованиях, - это проблема описания внутреннего или межличностного мира. Т.е. когда проводят эксперименты, о которых идет речь, это, так называемые групповые эффекты изменения сознания. Как их можно зафиксировать? Если говорить в двух словах. Первое: есть старый проторенный путь, который был обсужден в 1961 году Чарльзом Сноу в работе о двух стилях мышления: научного и художественного. Сейчас уже все понимают, что такое метафорическое мышление, и с этой точки зрения, категорию вы всегда можете подменить аллегорией. Иначе понять внутренний мир другого человека вы не сможете. В 1995 году была предложена другая парадигма, когда аллегории вам не помогают: мир - сплошная фантасмагория, от инженерии - к мистерии! Ваш виртуальный мир, в котором вы живете, намного богаче и интересней того, что вы видите вокруг себя. Предметом исследования становится ваша психика, соединенная через Интернет с другим играющим субъектом, если этот субъект неживой. Воспроизводимый, жестко контролируемый алгоритмизированный ряд ваших действий. Ваша жизнь прописана, но она являет собой портрет вашего мира как фантома. Я вижу три возможности, которые дал нам конец XX века: категории, аллегории, фантасмагории. Четвертый путь я не знаю.

Я возвращаюсь к тому тезису, с которого я начинал говорить про новый путь исследования: исследование действием становится формой организации взаимодействия профессиональных сетей. И с этой точки зрения, мы возвращаемся к тому, что исследования есть форма взаимодействия. Пока вы не исследовали того, с кем вы связались, вам опасно вступать с ним во взаимодействия.

Последнее добавленье: исследования должны быть партиципаторными. Здесь мы с вами попадаем  в такую вещь: полученные в этих исследованиях факты только тогда можно считать  фактами, когда ваше, производимое над другими действие, превращается в их собственное участие в действии, причем сознательное и целенаправленное. Исследование действием - это всегда есть исследование, производимое с помощью формулировки некой гипотезы, и начинаете действовать. Потом вы смотрите: получилось - не получилось. Вы должны сорганизоваться с людьми, чтобы люди с вами взаимодействовали не по принципу, что вы ими манипулируете, или провоцируете на это, а чтобы они были заинтересованы в участии в этом процессе.

Реплика. Что происходит с объектом исследования действием?

Малиновский. Он созидается и существует только во взаимодействием с этими людьми.  Как только вы перестаете взаимодействовать, если вы не зафиксировали его в виде отчужденного знания, он исчезает, потому что остаются только эффекты, но никаких объектов. Эффекты становятся объектами только тогда, когда вы их культурно можете описать и презентовать, чтобы остальные убедились, что это так и есть на самом деле. И мы никуда не денемся. Если вы хотите, чтобы эти исследования были холистическими, т.е. задавали целостность того мира, в который вы вторгаетесь, то вы вынуждены выходить на трансдисциплинарность, договариваться с людьми о той общей рамке и понимание того целого, в котором вы живете и взаимодействуете, а, значит, проводите исследования.

И последний акцент, который я хотел бы сделать. Проблема поддержания и взаимодействия таких сетей в открытых организациях - самый интересный проект, который реализуется за последние 15 - 10 лет, и продолжение его может стать миссией методологической корпорации.

А теперь вопросы.

Реплика. Та схема, которая была сегодня предложена, она появилась в результате исследования или проекта?

Малиновский. Какая-то часть в результате исследования, потому что мне понадобилось четверть века, чтобы к этому прийти. Но кое-что - проектирование. Но в целом - это конструирование из понятий.