Глазычев. Я попробую по возможности относиться к сказанному в установочных докладах, храня верность заявленной теме “Воздержание от развития”. Имеется в виду, конечно, воздержание от параноидального фокусирования на теме развития, которое достаточно давно довлеет над сознанием многих здесь присутствующих.

В значительной степени эта параноидальность связана с вечной переосмысленностью, переформулированием заимствованных слов. В самом деле, слово “план” во внешнем миру значит одно, а в нашей языковой действительности “план” – совершенно другое, нежели слово “plan”, который понимают где-нибудь за границами ближнего зарубежья. Слово “проект” - мы вносим в него колоссальное значение, а оно в этом смысле вообще больше нигде не употребляется (немного у французов, да и то редко). Слово “development” (развитие) – это вообще название нового микрорайона в англо-саксонском языке. Играя в этих совершенно различных языковых действительностях, мы придаем им смыслы и имеем на это святое право.

Я попробую выстроить говорении в трех фрагментах. Первый посвящен постановке сюжета отношения темы развития и институтов, второй я попробую проговорить с этой позиции некую предельно штрихпунктирную историю малорассмотренных институтов и закруглю смыканием на тему проект-программа-институт.

На что нацелены, как мне кажется, так называемые программы развития? Прежде всего на ослабление институтов, нейтрализацию институтов в лучшем случае, подмену или их уничтожение. В этом смысле программа выступает в качестве монстрика, который внедряется в социальную и ментальную действительность и выжирает накопленное в ней институциональное содержание, подменяя собой. Я напомню замечательную в этом отношении эпопею – знаменитую программу академика Глушкова по тайной компьютеризации планового хозяйства Советского Союза. Она была технологически невыполнима. Но будь она выполнима, это означало бы на самом деле забавную ситуацию.

Это копировалось с больших планов – они у нас называются программами, вроде насавских(?). Там они называются *, а вовсе не программы. Там под этим предполагалась компенсация суперорганизованной действительности всем прочим контекстом – институтами рыночными, нерыночными и всеми прочими. У нас это означало замещение института государственного планирования. Работа программы в стиле Глушкова означала конец деятельности по госпланированию.

Если чуть-чуть залезть поглубже в отечественную историю, то как раз ГОЭЛРО – особая игра. Олег Игоревич призывает совершенно справедливо обратить внимание на это интересное время, потому что в программе ГОЭЛРО было очень много, как тогда говорили, “от раньшего времени” - и в людях, которые были там носителями. Не надо трогать даже память отца Павла Флоренского. Александров, он же строитель Днепрогэса, он же главный менеджер концерна Путилова-Стахеева, крупнейшего российского комплекса, выходившего тогда даже не на европейские, а на американские стандарты организации – вертикальный холдинг, говоря сегодняшним языком, да еще удвоенный. Половина этого холдинга опиралась на государственное финансирование и государственный оборонный заказ, а половина охватывала колоссальную систему ссыпки зерна и его транспортировки. Перед самой войной добавилась третья часть, потому что они стали бить(?) Нобеля(?), и возникал свой танкерный флот на Волге. Более мощную систему вообразить себе нельзя. Александров – одна из ядерных фигур ГОЭЛРО.

Это особая игра, требующая специального анализа, но прежде все подчеркнем, что там была установка на формирование инфраструктуры. Инфраструктурное содержание этого позволяет говорить, что это сюжет, требующий понимания – что там было от программы, что там было от конкретных проектов, что там было от принятия всерьез существования заново возрождаемых институтов рыночного хозяйства, сиречь эпохи НЭПа, который там фигурировал как одно из ключевых, исходных оснований, о чем многие забывают.

Здесь я рискну тезисом. Действительно добротная программа, если ее можно себе представить как реализуемую, обращается в конечном счете в институт – перерождается в институт или порождает институт. Возникает это порождение не из проектно-программной установки на делание новой действительности, а на решение конкретной задачи по снятию того или иного затруднения.

Абсолютно штрихпунктирно обращу внимание аудитории на несколько любопытных точек. Дело в том, что история проектирования почти не написана. Льюис Мамфорд(?) начал это делать. Немножко это было у Тойнби. Конечно, это касались немного школы Перена(?) и Броделя(?), но очень мало. Так или иначе, но история проектирования начала писаться как некая совокупность. История программирования мне неизвестна – ни одной серьезной работы. Допускаю, что я это пропустил. Но мне кажется, это само по себе существенно, потому что лишь пройдя понимание истории проектирования, отделив от нее какое-то содержание, можно выйти на следующие границы.

Я по мере сил этим занимался время от времени. И хочу обратить внимание на несколько очень характерных программных продуктов, ставших институтами.

Переслегин. Комментарий. История программирования в одном аспекте написана очень хорошо. Дело в том, что очень много внимания уделялось описанию военных доктрин и военных программ. И вот эта зона изучена идеально.

Глазычев. Первая из наиболее изученных русскими специалистами программа, перешедшая в институт, является колонизация. Колонизация как институт это прежде всего решение снятия внутренних напряжений полиса, а вовсе не развитие в пространстве, не экспансия – все это побочные продукты. Решение проблем путем их выноса вовне. Образец этот не только был задан, создан, отработан, отшлифован в деталях логистических и проектных процедур, очень хорошо известен по текстам, был и отрефлектирован в этом качестве достаточно глубоко, задав в этом отношении замечательный образец, который потом воспроизводился в разных формах.

Я пока говорю об античной колонизации. На ней потом, как на образце, настраивались другие, но имели другую природу.

Это чрезвычайно интересная система. Здесь сделаем два любопытных примечания. Одно из них относится к специфической конструкции под названием Спарта, у которой практически не было колоний. А вторая специфическая конструкция – Афины, у которой тоже почти не было собственных колоний. Решение внутренних проблем полиса путем античной колонизации оказывалось общераспространенной моделью, по поводу которой классическая * никогда специально не интересовалась. Произошла колоссальная подмена, и вместо разговора о греческой колонизации все кроме узких специалистов говорят об Аттике.

Итак, колонизация как тип, где программа была сформирована именно как программа. На чем точно, мы не знаем: на прецеденте, на случайности, на конкретном проекте – об этом история умалчивает. Но дальше она перешла в абсолютно четкий институт.

Второй достаточно интересный институт, относящийся к античности, это институт ристания, наиболее известный как Олимпийские и прочие игры. Сам по себе это институт соотнесения, регулярного соположения, сопоставления искусности выполнения тех или иных стандартно воспроизводимых операций. Бег ли это, метание ли диска или постановка трагедии – в данном случае не имеет значения: они на равных, они выступают в категории продуктов соотносимых и воспринимаются не сами по себе, а только в соотнесенности. Потрясающей значимости институт, в смешных формах, но доживший до нашего времени, устойчивый и мощный.

Возникал он опять-таки проектно-программным способом как разрешение неразрешимых противоречий.

Следующие институты, формировавшиеся как опять-таки способ снятия внутренних напряжений – их несколько. Достаточно назвать один из главных. Это институт мастерства и ученичества. Гигантская, отработанная, отшлифованная машина, не возникавшая, судя по всему, широкоохватным программным образом, но воспроизводившаяся с невероятной скоростью. По крайней мере, в XIII-XIV веках мы можем проследить, как идет восстановление уставов, заимствование фрагментов одного устава в другой – институт получает оргформу. Но он несводим к оргформе. В этом институте возникает экзамен на мастерство. Чрезвычайно важная вещь.

Он не заимствуется прямо из восточной традиции, где сам слой возникал. Он изобретается заново, и в этом отношении он носит элементы и проектного замысла, и оргтехнической шлифовки. Но экзамен как база существования института имеет здесь принципиальное значение. Все остальное вторично по отношению к этому. Здесь решается вопрос, здесь возникают собственные напряжения, когда число учеников, способных сдать экзамен, превышает ресурсы узкого потребительского рынка, и возникает задача не допустить в мастера тех, кто имеет на это явное право по правилам игры.

Институт этот в значительной степени сохранился по сей день. В оргформальной схеме он существовал в Германии до Второй мировой войны, а в частностях существует по-прежнему. По-прежнему есть странствующие подмастерья, по-прежнему они сдают экзамены.

Если мы посмотрим на способы, формы, варианты вычленения институтов, о которых или мало, или давно думали и поэтому чуточку подзабыли, то я буду просто по пальцам их считать. Мощный институт майорат. Майорат как база… Тут говорили о силовой этике. Это, конечно, хорошие вещи, но майорат это институт, который к этике не имеет ни малейшего отношения. И у нашего бедного Петра Великого одна из проектных затей заключалась во введении института майората в России. Задача перенесения этого института и в этом смысле – гигантского цивилизационного слома была поставлена (никто не знает, насколько это было отрефлектировано). И ничего не вышло.

Старое выражение: “Британскую империю создали младшие сыновья”. Доля правды в этом есть. Испанскую империю тоже создали младшие сыновья. Вторую волну колонизации создавал институт майората.

Восток я не трогаю. Я его плохо знаю.

Институты такого рода нам даны, если у нас возникает интерес к работе с ними как к совершенно серьезной реальностью, имеющей или не имеющей ясно выраженную организационную форму и окраску. Я проскакиваю гигантские пласты материала. Римская колонизация, римский лимис(?) – система расселения, система прикрытия границы, система снятия напряжения с варварским окружением, система контроля над так называемыми союзниками, отрефлексированная, записанная, превратившаяся в абсолютные оргшаблоны. Но это превращение заняло порядка двух с половиной веков, когда собственно проектная затея, малые программы разрослись в институт, а институт получил оргформу.

Можно было бы говорить об институтах идеального города-государства Венеция, в котором была найдена институциональная форма снятия внутренних противоречений – загоняние(?), заглушение. Это город, который за 750 лет непрерывного существования не имел ни одного серьезного мятежа, ни одного серьезного внутрисословного конфликта. За счет чего? За счет отработки институтов, в которых у плебеев одна система государственных функций и иерархически не менее значимых, чем система государственных функций аристократов, у которых другая система функций. Все это дополнено на бытовом уровне организации среды так называемыми школами вокруг приходов и ревностью территориальных организмов друг к другу. Была система мостов, на которых решались конфликты. Новгород, кстати, воспроизводил это абсолютно точно.

Перебор такого рода бесконечен. Я опускаю (могу только назвать) гигантский массив практически неосвоенных проектно-программным сознанием институтов благотворения, начиная с орденов и полуорденских организаций - *гинки, паулины и т.д., не будучи членами ордена, не пребывая в монашестве, но беря обет служения сообществу, согражданам, соседям. Могучая машина, отрабатывавшая все что угодно – проектные ходы, вроде домов призрения, детских приютов.

Маленькая деталь, но обратите на нее внимание: не проектный институт, а институт порождает проекты типа того, каким образом внебрачный ребенок технологично, процедурно сдавался в детский приют. Он не подбрасывался. Была система вращающегося стола, и были стенки с окошками по диаметру этого стола. Женщина приносила чадо, звонила в звоночек и уходила. Стол поворачивался, и этого ребенка брали. Это система сохранения личной независимости.

Это могучая система проектных следствий заведенного социального института, а не наоборот. Это мне очень важно подчеркнуть.

В ближайшее к нам время появляется сфера, в которой слова “план”, “проект”, “программа” считаются абсолютно обыденными. Я хочу обратить внимание на две частные ситуации.

Первая. Сегодня упоминалась проблема так называемого местного самоуправления. 1934 год. Создается совершенно новый институт – “Метрополитэн Юнит” в Торонто. “Метрополитэн Юнит” - система в пространстве, выстраивающая отношения между могучим центром этой агломерации – городом Торонто, уже тогда имевшим более миллиона жителей, и четырнадцатью поначалу, а потом тридцатью с лишним малыми городами, которые расположены в этой зоне. Выстраивается новая, специальная форма взаимодействия, получающая потом форму института, правовое закрепление, и возникает модель принципиально нового, кооперативного соотношения большого и малого, богатого и бедного, тяжелого и легкого в качестве главного ресурса. Ресурса чего? Слово “развитие” не употреблял никто.

Ресурс роста. Была нормальная проблема роста – большое тело росло. И то, что Торонто сумел, выросши к 1934 году до 4,5 миллиона человек, остаться городом, занимающим первое место в мире по качеству жизни, в значительной степени в основе имеет решение 1934 года. А реализовал это решение человек, который ничего в этом не понимал. Абсолютный Ю.М. Лужков. Звали его Фредерик Гарт(?). Он понимал только одно: нужно обеспечить рост города. И раз эти умники говорят, что надо сделать то-то, то надо попробовать – других способов нет.

Не программа, принятая глубоко сознательно, является здесь основой разрешения частного затруднения. Наличие профессионального понимания, способного предложить гамму решений, принятие формы института и организационное и правовое его закрепление – и дальше эта машина работает в автономном режиме, лишь подправляя себя чуть-чуть в деталях. Не случайно этот город остается по сей день колыбелью всех принципиальных проектных решений, например, знаменитый муниципальный “закон одной двери”.

Это проект? Нет. Программа? Тоже нет. Закон состоит из одной фразы: “В муниципальном жилищном строительстве города Торонто каждое жилище (housing unit – квартира по-нашему) должно иметь свою дверь с улицы”. И больше ничего. Это предопределило программу реорганизации домостроительной промышленности, изменения строительных норм, последствия ее для полиции, для пожарных и т.д.

Может такая строка вообще быть заимствована? Формально – может. Что тут такого – принять закон. Врастет ли он в другую среду? Нет, если он не поддержан той системой институтов городской муниципальной действительности, которая шлифовала себя в течение 7-10 десятилетий.

В этой же самое время, в 30-е годы, мы имеем дело с абсолютными программами, советскими или нацистскими (“совершенного человека”, как бы они ни назывался, “гитлерюгенда”, как бы он ни назывался), внедряемыми всей мощью, но только не поддерживаемые внутренними институтами. Как только снимается пресс страха, террора и силы, от этих конструкций не остается ничего.

С 60-х годов происходит принципиальный тип столкновения. Классическая проектная доктринальность, которая покоится на базе того, что все проектируемо и что носители этого сознания лучше знают, как все должно быть устроено, которая привела к реорганизации и полууничтожению абсолютного числа городов Европы, Америки и других стран, наталкивается на извне идущую критику. Старушка Джейн Джекобс публикует книжку “Жизнь и смерть великого американского города”. В нашей литературе это переведено как “Жизнь и смерть больших американских городов”.

В книге ставится под сомнение само право проектности на навязывание себя городу как системе институтов. Утверждается: “Эти профессионалы погубят город. Следовательно, с ними надо покончить”. И возникает система альтернативного института сопроектирования, соучаствующего проектирования. Это институт, хотя он до сих пор не имеет ясно выраженных оргформ, кроме сетевых. Эта оргсистема существует только в автомизованном режиме, только в осуществлении конкретных актов здесь и сейчас. Программных задач не может ставить по определению – нет средств для их реализации, нет нужды, нет смысла. Есть задача приведения в сознание людей, которые здесь живут, приведения в сознания тех, кто проектирует, кто кончает институты с проектными квалификациями. Есть задача вербовки новых членов, но вербовка такая: “Вот мы есть. Мы никого не зовем. Выбирайте сами”.

В Крыму я называл число – 200 с лишним тысяч. Я ошибся. Около 400 тысяч профессионалов в мире сегодня работает в этой системе – в градоустройстве. Это не любители, от этого нельзя отмахиваться. Это самовоспроизводимый мощный институт.

Последнее из квазиисторического. Конец 60-х годов. Знаменитая контркультурная битва. Хиппи, цветочки, коммуны и т.д. Казалось бы, абсолютно жесткая конфронтация между старым истеблишментом и новым движением. Старая научная парадигма была абсолютно бессильна. Никто тогда не мог всерьез описать, что происходит и почему. Макклюэн шаманствовал и был причислен к “своим ребятам”, несмотря на возраст.

Потом пауза. Промелькнул какой-то разговор про яппи. А что произошло в конечном счете? Какой институт породился в результате всех этих флуктуаций?

Он уже получил форму и название – БуБо, буржуазная богема. При вхождении нового поколения, новой экономика, когда образованные люди стали зарабатывать не менее, чем необразованные (а это всерьез произошло только в 70-е годы, да и то в Штатах), возникла удивительно интересная система новых разрешений и запретов, своих этических правил, по которым живет не одна только Силиконовая долина. Это сейчас чрезвычайно широко воспроизводимая система, с тончайшим образом, по-китайски, отработанными процедурами, при которых устанавливается, что можно, что нельзя, что управляет в результате экономикой. Иметь яхту нельзя, неприлично. А кухонный комбайн за 15 тысяч баксов – очень даже правильно и хорошо, потому что выражает серьезное отношение к здоровью, к ресурсу. Когда слова “грубая поверхность” – это хорошо, а слово “элегантный” - очень плохо.

Система запретов и разрешений и есть уже вполне отработанный институт, в который вовлечены миллионы людей, сотни тысяч прямо, миллионы – косвенно. За ним идет перестройка системы обслуживающих конструкций – прессы, рекламы, фильмов, градостроительства, нормоорганизации и всего остального подряд. Пока это не различено, пока это не видимо и не увидено, можно работать только одним способом – игнорируя существование института.

Выстроить на этом дееспособный даже проект уже нельзя, а говорить о программе просто несерьезно, если этот тип институционирования не взят всерьез во внимание, не переосмыслен, не понят. Совершенно не важно, естественный он или искусственный. Сам черт не разберет, что здесь переходит друг в друга в течение нескольких лет. Все равно это оестествляется.

Важно, что этого типа институты никакого отношения к идее развития не имеют, управляющее воздействие оказывают на изменение грандиозное. Чрезвычайно важно определиться, каким образом отнестись к этой схеме, каким образом отстроить собственное пространство мышления, в котором важные для нас, для цеха, для корпорации понятия каким-то образом упорядочатся в соотнесении с нашим схватыванием драмы, истории, оптимистической истории институтов.

Я заканчиваю на том, что в двух словах обозначу чисто персоналистское понимание своей задачи по своим возможностям в практической деятельности, связанной со всем, что говорилось выше. Меня интересует возможность узнать, когда уже есть ресурс превращения чего-то неведомого в институт. Происходит или может ли происходить такое превращение в стране, где институты выжигаются, где есть только один тип плохоизученных институтов – самоустроения в жизни? Вот такой институт есть. В нем есть свои академии, свои технологии. Самоустроение всегда имело место в России. Стрельцы занимались торговлей, крестьяне тоже, хотя права не имели, гильдийские купцы назначались, а вовсе не порождались гильдией.

Я ставлю простые задачи на выяснение. Выяснение, как мне кажется, возможно здесь только экспериментальным путем. Я могу лишь спровоцировать на некоторую самоорганизацию, если способность к ней уже есть, и посмотреть, что из этого получается.

В 1994 году я впервые решал такую задачку в совершенно конкретном городе. Какой подход здесь? Научное испытание. Как ботаник бросает обруч на поле и выясняет, что за травки растут в этом кругу (простая техника, давно отработанная), примерно так же возможно набрасывание на ткань города, в котором могут быть (а может, и нет) сообщества, я получаю его фрагмент. На этот фрагмент ставится задача спровоцировать выявление персонажей, способных к конструктивному действию, к сопроектированию, к сотворчеству.

Я выявляю два-три десятка такого рода людей. Они вырабатывают собственные проекты для этого сообщества и для себя лично. Из этого выстраивается определенная возгонка, отбор, состязательность в проектах, и формируется программа. Программа развития? Нет. Программа приведения в чувство – не более. А при этом – устроение собственной карьеры. Замыкает эту цепочку утверждение этого типа деятельности как образца на уровне имеющихся оргструктур – мэрии, городского совета. Это не значит, что завтра его будут воспроизводить, но будет преодоление сопротивления и утверждение в виде образца.

Эксперимент получается. Значит это что-нибудь? Может быть, ничего кроме одного: уже есть ситуация, при которой локализованное приложение некоторой очень незначительной энергии способно вызвать изменения и участие местного сообщества в работе такого типа. Не больше и не меньше.

Через две недели я проделываю второй эксперимент такого рода, который уже реализуется в совершенно другом пространстве, где мы проверим по факту, действительно ли созрели некоторые местные сообщества в пространственной глухомани Вятской губернии для того, чтобы эмансипироваться в городское образование, реализовать то, о чем говорил Олег Игоревич – то самое право на местное самоуправление, которое есть право, но не обязанность. Никто не обязан его организовывать. И власть губернская не обязана за них организовывать его.

И это классический тип эксперимента. Потому что на бумаге я могу изобразить абсолютно все. Но только в действительности взаимодействия будет ясно, можно ли это реализовать, можно ли это эмансипировать до уровня образца поведения и запустить как один из кристалликов, вокруг которых институционализация местных сообществ может состояться. Или не может – я не знаю.

Иными словами, для того, чтобы выходить в проектный залог, близкий мне профессионально, я должен отказаться от него и вернуться к нему в может быть совершенно новой модальности и новом режиме, только пройдя путь через понимание того, как институты и неинституционализованная действительность, с которой мы имеем дело, взаимодействуют сегодня. Я возвращаюсь к проектированию, когда, возвращаясь, не испытываю более ни малейшей потребности в категории развития.

Я никого к этому не призываю. Я означаю, что это вполне возможно. Я выхожу к вопросу о программировании с чрезвычайной сдержанностью, заявляя простую вещь: если проекту достаточно заказчика, чтобы состояться, то программе нужна опора на институт. Если такой опоры нет, у программы не будет основания перейти из бумажного состояния во что-то другое.

На этом я заканчиваю.

Переслегин. Могут ли институты существовать, но при этом быть практически не проявленными в авторском(?) сознании? Я имею в виду понятие * института. Он есть, но мы не можем его зафиксировать. Как Вы рассматриваете такую возможность.

Глазычев. Не можем или не хотим? Или не умеем?

Переслегин. Не умеем.

Глазычев. Чаще всего речь идет об этом. Наши средства не утончены достаточно, не изощрены, а самое главное – нет любопытства к их существованию. Гораздо проще удовлетворяться тем, что по номиналам уже есть.

Градировский. К теме самого доклада – “Воздержание от развития”. Я не понял понятие воздержания. Первый смысл: воздержание в том смысле, что Вы очень трепетно относитесь к этой процедуре развития? В этом смысле Вы говорите: “Тщательней готовьтесь и тщательней определяйте ту ситуацию, в которой это развитие действительно возможно и необходимо”? Или смысл возникает из трепетного отношения к существующим институтам, которые при любом шаге развития размываются, раскатываются, переписываются?

Глазычев. Конечно, второй вариант. Меня абсолютно не интересует развитие. Меня гораздо больше интересует способность институтов к существованию, умиранию, преобразованию, изменению и способность к содействию с ними проектно-программного мышления, которое тогда признает их существование. Для того, чтобы признать их существование, надо отказаться от идеи развития.

Градировский. По типу слова “этногенез” можно ввести слово “институтогенез”. Для институтогенеза, вполне возможно, одной из питательных сред является институт развития.

Глазычев. Это Вы сказали.

Княгинин. *

Глазычев. Я, по-моему, об этом уже сказал. Про 60-е годы я обозначил это на одном-единственном примере, назвав Джейн Джекобс. На самом деле все гораздо шире. Тогда была всерьез осмыслена нищета проектного залога как самопорождающего, как творящего мир, как демиургического. И в этом отношении поиск опоры натуральным образом приводил достаточное число людей к пониманию того, что институты есть гораздо более богатая действительность, чем они раньше считали или их учили. В этом отношении процесс был, извините за выражение, вполне натуральным.

Княгинин. Или наоборот – не натуральным(?). В 60-е годы приходит понимание, что институты создаются, что их можно менять.

Глазычев. Я не вижу здесь никакого противоречия, это было известно. Это понимание омассовляется, но только это не привносит нового качества. И раньше было ясно, что институты меняются, и с ними работают. Церковь знала это хорошо в течение двух тысяч лет, причем во всех своих ветвях – и восточной, и западной. Тоже мне новость. Орденские системы это знали.

Просто плохо образованные люди в 60-е годы это узнали – из цеха социологов, психологов и т.д. Они открыли историю.

Генисаретский. Не кажется ли Вам, что Вы нам рассматриваете не одну, а две истории?

Глазычев. Конечно. Даже три.

Генисаретский. И одна из них, то, что Вы в личной истории рассказываете про том, что малое прекрасно, это из области той самой посильности, о которой говорил Петр Георгиевич. То есть Бог с вами, с вашими госпланами, госстроями и вашими университетами – мы установим сейчас посильный для нас способ взаимодействия с жизнью. Вот для меня как для одиночки посильно общаться с маленьким городом, с маленькими сообществами. Наша маленькая команда посильно общается с другой маленькой командой горожан, и вместе на этом уровне они находят посильный способ взаимодействия.

Вот их на Западе 400 тысяч, они могут брать более мощные задачи. Если посчитать на круг всех методологов, то их будет тысяча или две, а не 400. Каждое сообщество в зависимости от размеров и силы выбирает посильную ношу. И ход от посильности, от возможности инициировать что-то ничего не говорит о составе существующих институтов. Просто при этой манере, контактности малого с малым, видны институты определенного масштаба. И не видны другие институты, другого масштаба.

Я хочу на это обратить внимание: есть еще вопрос о способах существования института. Переслегин спросил, могут ли они быть скрытыми. Да, точно также, как считается, что есть языковое бессознательное (т.е. мы можем прекрасно владеть языком, абсолютно не зная грамматики), так есть и институциональное бессознательное. Т.е. они откуда-то могут браться.

Например, источником институционального вдохновения при американской колонизации или источником институционального вдохновения у нас в стране было религиозное сознание. Опыт литургического знания или опыт библейского знания – там просто известно, какие есть институциональные формы: можно стать пророком, можно создать вокруг себя секту и т.д. Точно также как в советские годы большинство сидящих по политстатьям были вовсе не диссиденты и демократы, а те, кто учреждал новую коммунистическую партию, новый комсомол. Потому что источник вдохновения был задан.

Вы сейчас говорите о моменте, когда одно в силу сетевой самоорганизации соединяется с другим. Малое с малым – один горизонт институциональной жизни, а то, что малое может быть равновелико с большим, это только *.

Глазычев. Возражать тут трудно. Я бы добавил к этому одно. Посильность тоже на разных горизонтах. Посильной оказывается и работа с макромасштабом и работа на микромасштабе. Но я лично делаю выбор микромасштаба не потому, что это посильно, а потому, что это как работа с чашечкой и петлей(?). Потому что я здесь оправдан мгновенным получением результата, чего по определению нельзя получить на более высоких энергетических горизонтах.

Но посильностей много. Малая группа не обречена работать с малой.

Генисаретский. Есть легкая атлетика и тяжелая. Некоторым нравится пятьсот килограмм поднимать, а другие любят что-то легкое.

Глазычев. Есть стайерские и спринтерские дистанции. Я люблю спринтерские.

Кузнецов. У меня вопрос на понимание. Я понял все в очень неприятном свете и хочу проверить, так это или нет. Из всех приведенных примеров успешного институционального строительства можно сделать только один вывод: оно появится только тогда, когда программирование начинается после того, как уже ситуация или прецедент продекларировали успешный принцип, его надо распространять или как-то усиливать, т.е. когда есть нечто, что надо организационно подкрепить. В любом случае проектирование выступает вторичным – это реакция на удачный опыт. А сам этот опыт порождается эволюционным путем.

Глазычев. Как всегда, мой мудрый друг Генисаретский уже ответил: путей-то много…

Кузнецов. Меня не волнует путь. Меня волнует, что программа является следствием фиксации и тиражирования, но ни в коем случае не придумывания.

Глазычев. С моей точки зрения, да. Хотя это лишь одна из точек зрения.

Афанасьев. Сложилось убеждение, что ход на программирование *** идет в ситуациях ресурсноизбыточных…

Щедровицкий. Вы имеет в виду ресурс мышления?

Афанасьев. Разные. Может, есть примеры ходов на переинституционализацию, ход на программы, когда нет ресурсной избыточности?

Глазычев. Конечно, есть. Крайняя дефицитность. Просто это потребовало бы отдельного проговора, но мы могли бы набрать добрый десяток очень интересных примеров появления институтов.

Как раз эпоха разорения Европы после чумы дает великолепные примеры формирования новых институтов. Какая там избыточность? Там работать некому было.

Щедровицкий. Каким понятием института и институционализации Вы пользуетесь при своем рефлексивном рассмотрении собственного и исторического опыта? Это первый вопрос.

Второй. Вот Вы провели две экспедиции в ПФО. Вы обнаружили следы каких-то институтов? Если да, то каких (в развитие Вашего тезиса о самоустроении)?

Глазычев. Первое. Ничего специального в моей интерпретации нет. Я опираюсь на абсолютно банальную трактовку об устойчивых, повторяемых и самовоспроизводимых систем и организованностей, существующих в социальной действительности, а не в умозрении.

Что касается обнаружения, то я могу утверждать, что зародыши соорганизации познающего себя элитного слоя в городах с населением свыше 150 тысяч человек проступают. Это имеет принципиальное значение для любого проектно-программного действа. Понятно, что если ниже – можно не заботиться. Вопрос партнера ниже не возникает самопроизвольно. Однако породить его можно, изменить ситуацию можно, снизить этот потолок можно. Энергетические затраты являются здесь вопросом номер 1 – хватит сил или не хватит. А вот выше 150 тысяч к 200 тысячам – это уже есть, с ними можно вступать в диалогические отношения.

Что касается других… Мы можем фиксировать довольно тяжелую ситуацию с распадом института семьи в Марий. Эта ситуация чрезвычайно опасна, в то время как на остальной территории мы имеем дело с удивительным укреплением этого института за последние годы. Не так мало.

Щедровицкий. Укрепляется институт семьи везде кроме Марий-Эл?

Глазычев. Не только. У нас целый букетик есть.

Щедровицкий. И в городах свыше 150 тысяч формируется что?

Глазычев. Способная к конструктивному диалогу и склонная к самоорганизации осмысленная элита.

Переслегин. У меня суждение-комментарий к вопросу Петра Георгиевича о скрытых институтах, т.е. о том, что сейчас можно наблюдать. У меня сложилось впечатление, что в стране появился один очень интересный институт, причем похоже, что он действовал всегда, и в какую бы стадию ни приводили общество, этот институт устойчиво воспроизводился.

Я имею в виду институт кластерности общества, когда единицей действия является не человек, не семья, не клан (профессиональный или цеховой), не род, а некий кластер – от 10 человек и чуть выше – на которые и разделяется социум. Я это называю доменной структурой. В частности, одним из проявлений такой доменной организации был быстрый выход из кризиса 1998 года после дефолта. Американские социологи предсказывали гораздо более долгий период восстановления. Если кластер реагирует и взаимодействует как единое целое, то характерное движение ускоряется в соответствующее число раз.

Я хотел бы высказать суждение-гипотезу, что доменный способ организации оказался довольно характерным институтом России, по крайней мере с тех времен, которые мы можем реально наблюдать.